Мужчины и женщины существуют - [3]

— Приезжай еще, Мила.

— Хорошо, я приеду, — не по-детски ответила Мила, будто это зависело только от нее. — Приеду и скажу: здравствуй, Павлик.

Когда Тулуповы сели в вагон, чтобы отправиться после четырех дней гостевания в свой Червонопартизанск, и отмахали руками через открытое окно положенное, хмельной отец спросил просто так, как спрашивают трехлетнего ребенка, проверяя сообразительность:

— Ну что, понравился мальчик?

— Осень, осень хороший, — ответила трехлетняя дочь, глядя на мелькавший за окном городок.

— Вот. Я говорил — жених, твой, — сказал Иван Тулупов, устраиваясь на боковой полке плацкартного вагона, и тут же уснул.

Мила тоже быстро уснула сморенная насыщенной совместной жизнью, а матери почему-то не спалось, хотя она была просто устроенная женщина — засыпала только присев. Она любила семью, любила дочь, любила мужское внимание, любила делать все, что они делали эти дни: покупать, вернее, тогда это называлось “доставать”, загорать на берегу реки, дружить семьями, делиться женскими секретами с сестрой, вкусно готовить, выпивать с мужьями и их останавливать. Чувство родства, которое грело эти дни, теперь снова сузилось до семьи, спящей в полупустом вагоне. Мария Тулупова, повар Червонопартизанского интерната, думала о своей старшей сестре, преодолевшей все несчастья, и хотя муж инвалид, но мужик-то нормальный, веселый, да и под штанами, как давала понять сестра, все как надо, а сыночек — так просто ангел. “Как хорошо, как хорошо” на разные лады под стук колес крутилось у нее в голове.

А через шесть месяцев, в начале весны, пришла телеграмма, приглашавшая прийти на междугородный переговорный пункт — в Червонопартизанске тогда в квартирах телефонов не было, — и соседка сестры, с которой летом познакомились, сквозь рыдания произнесла ужасное:

— Павлик… Павлик… Павлик утонул, под лед Желтой речки провалился…

В тот же вечер Мария, Иван и Мила выехали на похороны. Хотели оставить ребенка, но не на кого, и неизвестно, когда вернутся, и как там сестра с мужем — может, неделю, а может, и больше придется пробыть.

Миле ничего не объясняли. Она только спросила:

— Мама, мы к Павлику едем?

— К Павлику, к Павлику, — сказала мать и зарыдала страшно.

Теперь дорога была долгая и грязная. Зимой Прокопенко не ездил, мотоцикл ставил в сарае, и до вокзала шли и мерзли. Степной ветер, при плюс один, пробирал до костей. Соседка Света поддерживала Марию, Иван нес Людмилу на руках, Прокопенко тащил фибровый чемодан с вещами. Фонари раскачивались и скрипели, разбрасывая свет по безлюдной улице, по лужам, снегу и заборам.

Весь путь Мила спала, как будто из деликатности. Так на нее действовали слезы матери и тяжелое, горестное дыхание отца. Спустя многие годы мать всегда вспоминала это интуитивно точное поведение маленькой дочери:

— Какая ты была. Молчишь, глаза такие… и ничего тебе не надо, и ничего не спрашиваешь…

Проснулась только в церкви на руках у отца. Сладкий запах лампад, свечи горят, из непромытого окна — свет, и большой, взрослый гроб с телом Павлика. Хотя в Желтых водах и был коммунизм, но маленький гроб для мальчика сделать было не из чего, решили положить ребенка в имевшийся в ритуальной конторе.

Павлик лежал, казалось, совершенно не тронутый смертью. Его сверх меры нарумяненные в морге щеки как будто напоминали живого мальчика, только еще более правильного и послушного. Мила видела, как ходит вокруг гроба священник, как нараспев произносятся им какие-то непонятные, длинные слова и, конечно, не понимала и не могла понять, что происходит. Уже взрослой, когда она придумывала себе свое детство, потому что никто не знает, каким оно было на самом деле, какое событие или впечатление действительно определило жизнь, а что наросло позже в бесконечных семейных пересказах, в случайно сохраненных фотографиях — никто не в силах отделить реальное сформировавшееся детство от его экспортного исполнения, никто — ей казалось, что она прекрасно помнит эту картинку в церкви. Лампады, свечи, свет, большой гроб с телом ребенка, в ноги которого отец положил его игрушки — танки, солдатиков, самолеты. Миле казалось, что до мельчайших подробностей она помнит и то, как летом в жару ходила с Павликом по саду, как вечером тихо играла с ним в углу комнаты, около дивана, а родители посматривали за ними и ужинали за столом, рядом.

— Господи Боже мой, — стонали женщины, выходя из церкви. — Боже мой…

Так или иначе, это была ее первая женская история. И потом, когда уже все, казалось, дотерто до дыр, дорассказано, доболтано, довспомнено, когда трогающая душу история превратилась в словесный узор, в настенный календарь, она, крепко подвыпив, сказала, вспоминая своего первого мальчика:

— …в три с половиной года я стала вдовой.

4

Первое свидание.

Это было первое свидание в ее новой, как она считала, совершенно новой жизни. Компьютер она освоила лет семь назад, когда в музыкальном институте имени Ипполитова-Иванова ввели электронную регистрацию библиотечного фонда. Ее, как заведующую библиотеки, отправили на курсы, и через месяц она уже начала вбивать по пятьдесят (такую планку себе поставила) наименований в день нотных альбомов, книг по истории и теории музыки, учебников, самоучителей игры на инструментах, методичек и курсов по всем музыкальным специальностям. Иногда Людмила Ивановна Тулупова, отыскивая регистрационный номер, открывала книгу, чаще довоенную, скупую на краски, с желтыми, ломкими страницами и неожиданно для себя пропадала в рисунках, подписях к ним, нотах. Они уводили ее в мир закрепленных в графике звуков, в тайну неизвестных слов “квинта”, “терция”, “гептахорд”, “фермата”. Приблизительно как этот “гептахорд” — семь ступеней музыкального звукоряда, к ней пришло и слово “интернет”, которого она долго боялась, просто по произношению, по окончанию “нет”, и только когда дочь накричала, она поняла, что за этим скрывается: