Мужчины и женщины существуют - [11]

Она не знала, нужно ли сопротивляться или ей просто кинули мяч, как тогда, на пляже, руки потянулись сами собой, чтобы его подхватить, обнять, прижать, поцеловать. Это было не откуда-то возникшее чувство, не любовь, а моторика — неожиданно, само собой заработало ее женское устройство. Но только попросила его понять, что он первый:

— Я девочка…

— Не болтай, все знают — тебя партизан партизанил, — пыхтя над трусами, произнес боевой шахтерский паренек.

Она увидела его чужое лицо, и “устройство” перестало работать — умерло, замерло, заглохло, как автомобиль на перекрестке.

— Нет! Нет! Нет!

Она оттолкнула его. Вырвалась. И глаза были полны ярости, беспомощности, слез.

— Докажи, — тихо и требовательно сказал он.

— Нет.

— Докажи!!! … — она должна была поднести подкатившейся к ней мяч. — До-ка-жи!

— Нет.

— Докажи!

И она поступила, как он велел. Стянула трусы, молча, как в ванной. Он усадил ее на скамейку, раздвинул ноги, стянул свои штаны, и дальше она ничего не помнила. Он что-то делал, а она молчала, не чувствуя ничего. Молчала. Долго.

“Павлик, прости меня. Это случилось. Самое ужасное в моей жизни, самое, самое ужасное. Я знаю, ты там в гробу перевернулся. Я тоже, я тоже — теперь в гробу. Павлик, дорогой мой, добрый, и самый, самый любимый Павлик, прости меня. Прости. Нет оправдания моей измены тебе, я думала, что у меня будет муж и дети и ты будешь рад тому, что мне хорошо, что я счастлива, но сегодня я умерла, как и ты — мы с тобой рядом. Мы мертвые оба. Я перестала быть как все нормальные люди, и мне никто не верит, и меня считают “п”, которая не достойна ничего, кроме как спать со всеми подряд. Так и будет, наверное. Что мне еще делать, как жить в этом городе, занятом гестаповцами. Они здесь везде. На каждом шагу. Я буду спать со всеми ними за подачки, за то, что они разрешат мне здесь жить и не убьют меня сразу. Но зачем мне такая жизнь нужна? Зачем? Я сдала экзамены с двумя четверками, по алгебре и химии, а остальные пятерки — и вот первая неделя моей самостоятельной жизни, и я мертвая. Когда я пришла домой, мать так на меня посмотрела — она, конечно, все знает, ей уже донесли. Пока она молчит, но я знаю, что теперь будет. Точно знаю, но не это главное, главное — нет никакой любви…. Когда я шла от нашей площади Красных партизан к парку, где все произошло, я знала, что в этот вечер может что-то случиться. Я не знала, хорошее или плохое, я ничего не знала — там, в парке, все наши девчонки из школы становились женщинами и потом рассказывали мне и другим, как все с ними было, но то, что произошло со мной там, — никогда не было. Никогда. Теперь надо быстрее отсюда уехать или умереть и лечь рядом с тобой, под березой, которую на твоей могиле еще тогда посадил твой отец, Алексей Михайлович, и она такая вымахала, что я тебе не скажу, сколько метров. Я теперь понимаю все. Все. Писать больше не могу, очень хочу спать. Буду спать несколько дней или всю жизнь, всю, всю”.

11

Если бы служащий из “Макдоналдса” в клетчатой рубашке не забрал со стола подносы с остатками еды, они бы еще долго сидели и разговаривали. Когда они вышли на улицу, Людмила спросила:

— И часто ты сюда заходишь?

— Почти каждый вечер, я живу здесь недалеко, — ответил Вольнов и показал в сторону дома.

— А жена тебе не готовит?

— Она на сборах.

Как-то так получилось, что в ту сторону и пошли. Когда дошли до подъезда, она остановилась и спросила:

— Зачем мы сюда шли?

— Не знаю, — ответил Вольнов.

— И я не знаю — какая станция метро здесь рядом?

— А зачем нам метро?

— Чтобы я уехала.

— А может, зайдем?

Людмила задумалась: незнакомый мужчина, часа два, как говорим, по сути ничего не известно. И известно все. Какая-то глупость с первого раза идти в чужой дом — зачем? И притом, она же говорила ему, что он молодой, женатый и пусть ни на что не рассчитывает. Но дверь подъезда манила к себе — хотелось и дальше открывать с ним дверь за дверью, говорить, понимая, что ничего, ровным счетом, не связывает ее с этим мужчиной — мужчиной на одну ночь — и не будет связывать.

— Зайдем, чего ты боишься, — с доверительной интонацией сказал Николай Вольнов. — Если не захочешь, ничего не будет. Кофе попьем, коньяк тоже есть. Что хочешь?

— Да, мальчик. Ты настырный, мальчик, — ей почему-то хотелось называть его так. — Нет, лучше метро, — выбрала она, понимая, что уже согласна войти во все закрытые двери. Ему надо бы еще раз сказать — не бойся, грубости не будет, но он почему-то поверил “в метро”.

— Как знаешь, — огорчился он. — Идем.

И они пошли к метро. Разговор потерял свою головокружительную силу, он не спрашивал о ее муже, о том, почему она развелась, как это было, а ей так было бы интересно ответить на эти вопросы про ее жизнь. Впрямую. Так, как было. Про это никто никогда не спрашивал.

Они шли. Шуршала листва очаровательных первых дней московской осени. В пробке у светофора коротко и ритмично гудели машины, подмаргивая поворотными огнями. Из открытого ночного кафе доносилась музыка. И все цвета и звуки, лак машин, отражающий рекламный неон, тепло ночи, падающий, ссохшийся лист тополя, серый тротуар, катящаяся по нему пустая алюминиевая банка из-под пива, пластмассовый кусок подфарника, оставшийся от аварии, оседающая пыль, запах автомобильного выхлопа и шаурмы, большая грудь Милы, шаркающая походка Вольнова соединялись в один любовный вечер и ночь. И вся Москва в такие погоды, в такие дни превращается в огромную, гигантскую разогретую сковородку, на которой приготавливается нечто странное, именуемое иногда — любовью.