Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека - [124]

— Послушай, Зелма, — сказал я, — оставим эти шутки.

— Я не шучу.

Она делала паузу после каждого слова.

— Не шутишь?

— С чего бы мне шутить?

— Ты плохо себя чувствуешь? Хочешь, чтобы я приехал?

— Нет. Ступай себе в театр.

— Постой. Давай серьезно. Ты больна?

— Возможно.

— И никого нет дома?

— Ладно, кто-нибудь, может, придет.

— Выезжаю немедленно. Слышишь, я буду! Жди! Скоро буду.

— Но раз тебе не хочется, раз вы договорились… Как ты объяснишь… Как-то неловко.

— Не думай об этом. Я выезжаю!

Мать разговор слышала, кое-что поняла. Это несколько облегчило неприятное для меня объяснение.

— Мне очень жаль, — сказал я, — но Зелма плохо себя чувствует. И никого нет дома.

Я свою мать знаю и почти на сто процентов берусь предсказать, как она поступит в том или ином случае. И теперь я совершенно точно знал, что возражать она не станет. Не о том беспокоился. Причина моих сердечных мук была неуловимого свойства — то, чего я боялся, могло лишь на короткий миг отразиться в ее глазах, прозвучать в ее голосе. Конечно же, поспешая к Зелме, я наносил обиду матери. А не поехать не мог.

— Быть может, и мой совет пригодится, сам ты мало что в таких вещах смыслишь. — Это были первые слова из уст матери.

Я молча покачал головой.

— У нее температура?

— Ты отправляйся в театр. После спектакля встречу.

— У нее что-то болит?

— Сказала только, что ей худо.

— Если не станет лучше, вызывай «скорую».

— Да, да.

— Позвони по 03. Врач подскажет, что предпринять.

Она во что бы то ни стало пыталась всучить мне банку варенья из черной смородины, которую я все же не взял, и кое-какие лекарства, которые я в конце концов был вынужден пересыпать в карман. О театре уже не было речи. Пока шли на станцию и потом в электричке говорили главным образом о Зелме. Точнее, молчали о Зелме. Ибо большая часть того, о чем думали, осталась невысказанной. И ею, и мной. Поездка эта мне запомнилась. Как и то, как мы расстались в тоннеле вокзала. Мать собиралась что-то еще сказать, посоветовать, я же бросился от нее со всех ног, со словами «знаю, знаю» или что-то в этом роде.

Позвонил у двери Зелмы. Смутные догадки, все время гнавшиеся по пятам, наконец настигли меня и, подобно некой туманности, поглотили всего с головы до ног. Мускулы обмякли, коленки подкашивались. Воображение рисовало Зелму бледной, корчившейся от боли, с растрепанными волосами, бескровными губами. И что хуже: с лихорадочным румянцем на щеках и стеклянным блеском в глазах. Прошло немало времени, а дверь не открывалась, промелькнула куда более страшная догадка — быть может, она потеряла сознание, лежит посреди комнаты, распростершись на полу или поперек постели…

Зелма появилась в своем наилучшем виде, улыбчивая, свежая.

— Ты давно здесь? — удивилась. — У меня включен проигрыватель, в комнате не слышно звонка.

— Я просто подождал, пока ты поправишься. Для этого тебе потребовалось совсем немного времени.

Удивление мое было слишком велико, Зелма не могла этого не заметить. Сказать, что я ничего не понял, навряд ли будет верно. Я сразу сообразил, что меня одурачили, обманули, вокруг пальца обвели. Потому и пытался держаться как можно беспечней, не раздражаясь, не давая волю обиженному самолюбию. В конце концов, ситуация могла быть еще глупей. Например, если б я сейчас стоял с банкой варенья в руках.

— Ты в самом деле решил, что я заболела?

— Ив мыслях не было. Просто я решил проверить, с какими интервалами по воскресеньям ходят троллейбусы.

— Тебе очень хотелось пойти в театр?

— Я бы там заснул от скуки и во время представления грохнулся об пол.

Нагнувшись, попытался стряхнуть налипшую грязь с отворотов брюк.

Зелма молча наблюдала за мной, а когда я выпрямился, взяла меня за руку и посмотрела в глаза таким взглядом, что я ощутил, как вокруг опять сгустилась туманность.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала она с расстановкой и как-то очень серьезно, — Мне хотелось, чтобы ты приехал. Мне было грустно. А грусти я не выношу.

Она рассказала, как однажды в детстве осталась дома одна. За окнами лил дождь, облетали листья. Она расхаживала по комнатам, прислушивалась к перезвону капель на подоконниках, потом уселась у окна, напротив калитки. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь пришел, однако никто не приходил. И тогда ей стало так страшно, словно она была в каюте тонущего корабля. Она совершенно отчетливо ощущала, как грусть плескалась о ножки стола и стула, о ее ноги, как грусть прибывает, вот уж поднялась до шеи, до подбородка. Только сердце в тишине постукивало. Каждым ударом напоминая о том, что она одна. Во всем мире одна. Среди дождя и листопада.

— Я даже не заплакала, — рассказывала Зелма, — просто сидела, сжавшись в комочек, и таяла. Мне казалось, еще немного — и от меня ничего уже не останется. Болезнь в сравнении с грустью сущий пустяк.

— И теперь было то же самое?

— Почти.

— В дождливый день можно загрустить, это я понимаю. Но при такой-то солнечной погоде, как сейчас…

— Как раз наоборот. Тебе никогда не приходилось бывать в лесу летним солнечным днем? В полуденной тишине? Когда черти колобродят.

— Ты веришь в черта?

— Безусловно. Того, который живет в нас. Стоит ему появиться, меня прямо жуть берет. Ну, не сердись. Мне захотелось тебе позвонить.