Мужайтесь и вооружайтесь! - [38]

— Давай, что ли, к делам перейдем, Афанасий Жданович, — примирительно предложил Кирила. — Мне сказано, что я сибирским столом займусь.

— Э-э-э-э… — снова поскреб белесую плешь Евдокимов. — Можно и перейти… Прежде Сибирью у нас Финака Штинников занимался. Вон его стол — где свечка. Там, вишь, в углу и сибирская коробка поставлена. Но я тебе сразу скажу: смотреть в ней особо нечего. В Ярославле мы долго стоять не собирались, а до Сибири — не ближний свет. Для нас она ныне, как журавель в небе. Вроде бы курлычит где-то, а не видать и не дотянуться, хоть ты три сибирских стола заведи. Грамоты, конечное дело, шлем. Это само собой. Но отписок на них пока раз-два и обчелся. Да и те выжидательные. Правда, сейчас присылка от соликамских Строгановых должна быть. Дают они нам под заемное письмо четыре тыщи рублев и другой всякой помощи по мелочи. А расходы-то у нас вон какие! Тут хоть бы с ближних волостей вклады и повинности на срочные нужды собрать.

— Но ведь собираете!

— Если бы не Козьма Миныч, не знаю, что и было бы. Умеет он до людей достучаться. Тут много купцов из Москвы и других городов набежало. Всем свои нажитки от разбоев охота уберечь. Ищут, где им лихолетье пересидеть. Миныч им и растолковал: кто частью своих богатств, не скупясь, с ополчением поделится, тот все остальное под его защитой в целости сохранит. Иначе ведь все потерять можно… Просто и понятно, да?

— Понятней некуда!

— Правда, поначалу неувязки были. Того же Никитникова с Лыткиным взять. Стали они божиться: наши-де приказчики все, что можно было, сполна дали. Не гоже-де брать больше того, что имеется. Да и не в праве… Тут мне Козьма Миныч мигнул: «Доставай, Афанасий, вкладочную книгу да зачти, что там писано!». Я зачел. А там сущие крохи. Стал Миныч богатых гостей вежливо совестить, а они, вишь, не совестятся. Пришлось к ним строгость применить. Кликнул Козьма стрельцов: «Ведите скаредников под ружьем в воеводскую избу!». Те и повели. А у Пожарского как раз выборный земской люд собрался. При них Миныч вины Никитникова и Лыткина огласил, а за вранье потребовал их разом всего имущества лишить. С ним, коли что, шутки плохи! Пожарский Козьму, ясное дело, поддержал. Выборные люди тоже. Куда после этого нашим толстосумам деваться? Пали они на колени, в содеянном покаялись. Теперь оба Минину первые помощники и хлебосольцы. Следом еще четыре ярославских да три московских купца враз раскошелились. На том покуда и живем. Да соловецких старцев к солидной сумме удалось склонить. Правда, им руку Пожарского [33] подавай, понеже Миныч для них чином мал. Однако сговорились. А это другим монастырям наилучший пример… Что до меня, то я с Биркиным никак разобраться не могу. Он из Казани одну казну явил, а я от верных людей знаю, что есть у него и другая, поболе первой. По словам Лукьяна Мясного, Биркин проездом еще много чего именем ополчения нахватал. Где все это? — Прячет двоедушник!

— Ну так надо концы к запрятанному найти, — высказал свое соображение Кирила. — Это же не иголка в стоге сена. Это казна!

— Вот! — обрадовался его заинтересованности Евдокимов. — Я Герася по следу и пустил. А из этого вишь, что вышло?.. Но ниточка у меня все же есть. Шепнул мне по случаю торговый человечишка, что за пять сот ефимков один из ближних людей Биркина готов схоронное место указать. Сама-де казна многожды больше. Но сперва он от нас заручательство за печатями Пожарского и Козьмы Миныча требует, да не на свое прямое имя, а на предъявителя. Сразу видать, опытный заушник. Я тотчас к Минычу: так, мол, и так. А он мне и говорит: «Нам, Афанасий, выбирать не из чего. Будут ему от нас от обоих печати. А что делать, ежели и возле святого места черти водятся?»

— Постой, постой, — перебил его Кирила. — Разве у них не едина печать на двоих?

— А как иначе? — удивился его вопросу Евдокимов. — Каждый свое дело делает. Зачем Пожарскому в казенные дела лезть, а Минину в ратные? Не зря этот умник казенной печати больше домогается, нежели княжеской. Вот они! Сам посмотри! — достав из стопки бумаг нужный лист, он протянул его Кириле.

Это было то самое заручательство на предъявителя, о котором только что говорил Евдокимов. Его скрепляли большая и малая печати. На большой красовались два рыкающих льва. В передних лапах они держали щит с изображением ворона, клюющего вражескую голову. А под щитом валялся поверженный дракон. Все это многозначное изображение было обведено круговой надписью: «Стольник и воевода и князь Дмитрий Михайлович Пожарково Стародубсково».

— На место львов лучше бы медведей поставить, — осторожно высказался Кирила. — Слышал я, будто бы еще великий князь Ярослав тут в единоборстве медведя одолел и на месте их схватки город во свое имя поделал. Ярославль. Вроде быль-небыль, а не худо бы ее вспомнить.

— Тут львы неспроста взялись, не думай, — заступился за Пожарского Евдокимов. — Самозванцы-то, вишь, под двуглавого орла царевать лепятся, а он им вперетык не то что медведей, львов придумал. Шибать, так шибать, чтоб всем народам понятно было!

— Пожалуй, что и так, — согласился Кирила и переключил внимание на печать «выборного всею землею человека Козьмы Минина Сухорукого». На ней был изображен древнегреческий богатырь в легкой одежде через плечо. Он восседал на просторном стуле с подлокотниками. В правой руке богатырь держал чашу. У ног его стоял остроконечный кувшин. Надо думать, чаша и кувшин олицетворяли изобилие и сохранность, дающие человеку силу и уверенность.