Мужайтесь и вооружайтесь! - [108]

— На это другая быль-побывальщина есть, — с готовностью откликнулся тот. — Люди, сведущие в старине, сказывают, что в задавние времена на месте тех перекольских могилок и болотища за трое суток до Успения Пресвятой Богородицы да за четверо суток спустя после Спаса-Преображения русские христианские князья со злыми татарскими бусурманами бились. Сколько это побоище длилось, бог весть. Кровь с обеих сторон ручьями лилась. И вот начали ломить-одолевать бусурмане силу русскую. Но тут, откуда ни возьмись, взялся на белом коне богатырь облика нездешнего, вида незнаемого, а за ним — сотня молодецкая. Начал бить-колоть богатырь злое татаровье — направо и налево рубал, пока их чуть всех не добил. И добил бы всех, да тут подоспел окаянный Батый. Это он богатыря до смерти свалил, а коня его загнал в болотину. С той поры белый конь своего наездника ищет, а его удалая сотня поет и свищет — авось откликнется их предводитель, снова в бой своих молодцев поведет.

— Плохой конец у твоей побывальщины, отче, — горестно вздохнул Сергушка Шемелин, — Надо было богатырю найтись.

— А он и нашелся, дитятко. Только в другом облике.

— В каком?

Семен Шемелин опять забулькал, горделиво выпятил грудь, по-казацки заломил монашеский колпак и ощерил рот в молодецкой улыбке.

— Твой родитель говорит, что в облике Ивана Болотникова, — пояснил Ананий. — Только Болотников не против татаровей бился, а против бояр, огражденных ныне в Москве польскими саблями. За то бился, чтоб боярское время быстрей кончилось и для всех справедливая жизнь настала.

— А кто такой Болотников?

— А вот послушай…

Тырков хотел было оборвать Анания, но остановил себя.

«Пусть рассказывает, — решил он, отступая с конем в темноту. — У каждого в душе свой богатырь, — и вздохнул: — Эх, кабы соединить Пожарского с Болотниковым… Но это вряд ли возможно. Разные они люди».

Великое дело — случай

На день святых мучеников Флора и Лавра [78], чтимых в народе как покровители коней, солнце пробудилось с явным запозданием, вот и пришлось сурначам [79] и барабанщикам бить зарю еще до того, как оно обозначилось на восточном краешке небосклона. И сразу поля и холмы вокруг Троице-Сергиева монастыря ожили, наполнились голосами, движением, веселым переплясом костров, звяканьем посуды, хлопаньем тяжелых холстин. Это ополченцы, подхарчившись на дорогу, принялись сворачивать шатры и наметы, укладывать их на возы, готовясь к предстоящему походу.

Пока Сергушка Шемелин помогал товарищам собирать пожитки, Шемелин-старший искупал его коня в речке Кончуре, протекающей по дну Сазонова оврага, и, вернувшись на стан, заплел ему в гриву десятка полтора разноцветных лент.

— Это еще что за такое? — увидев их, запоздало возроптал Сергушка. — У меня, чай, жеребец, а не какой-нибудь пырин [80]. Я на такое чучело не сяду! — и хотел выдернуть из гривы коня красную ленту, но отец не дал. Перехватив руку Сергушки, он строго сдвинул брови и покачал головой, всем своим видом показывая: остынь, сынок!

— Да ты что, тятя, не с того ума встал? — обиделся Сергушка. — В срам меня ввести хочешь? А ну отпусти!

В ответ Шемелин-старший, изловчившись, кривобоко подпрыгнул и, ухватив строптивое чадо за ухо, потянул к земле. Во рту у него пузырился родительский гнев. И Сергушка тотчас присмирел, виновато согнулся, позволяя калечному отцу строжиться над собой.

— Ананий! — жалобно позвал он, осторожно высвобождая из цепких пальцев отца заполыхавшее огнем ухо. — Хоть бы ты объяснил, чего это тятька на меня взъелся!

Но Анания-скудельника рядом не оказалось. Вместо него на просьбу Сергушки откликнулся один из зюздинских мужиков-пермичей.

— Зря это ты, паробок, на отца споришься, — приблизился он к Шемелиным. — Ленты жеребцу вплел, ну и што? Ноне у нас какой праздник? — Лошадиный! На день Флора и Лавра сыздавна принято лошадушкам отдых давать, холить их, молебствия и водосвятия творить, защиты от падежа у святых угодников прошать. А какой у них ноне отдых? Опять в дорогу. Вези, тужься, копыта бей. Вот и решил родитель твой хоть в малом от прежних обычаев не отступать. Искупал он твоего бахмата, почистил да и нарядил на прощанье. А ты говоришь: пырин. Сразу видно: молодо-зелено. Ну да ничего: поживешь — созреешь. Небось не по меды, а по ляхи идем. Ежели подумать, тоже на праздник.

Слушая зюздинца, Семен Шемелин согласно кивал, а Сергушка глазами растерянно хлопал. Потом от полноты чувств носом зашмыгал:

— Извиняй, тятька. Не знавши я… Не подумавши… А за ленты спасибую. Я с ними и назад за тобой вернусь. Дай только ляхам хвосты накрутить. Уже недолго осталось. Праздничать, так праздничать. А?

Но тут в Троице-Сергиевом монастыре зазвонили колокола и взоры ополченцев оборотились к золотым куполам, парящим над белой зубчатой стеной. Волнами покатились возгласы:

— Расступись, миряне! Сам Дионисий к нам с честным крестом и святой водой идет!

— Слава Дионисию! Благословясь, не грех на великое дело посягнуть!

— С нами Бог и все святые его!

— С Бога начинай, а Господом кончай!

И тотчас земское воинство расступилось, давая дорогу настоятелю Троице-Сергиевой обители Дионисию, соборным старцам и сопровождающей их монастырской братии. По широкому мосту они перешли через речку Кончуру и между рыбных прудов торжественно поднялись на склон горы Волкуши, возле которой и начинается Московский тракт. Таинственными красками заполыхали иконописные лики Живоначальной Троицы Рублевского списка, Пресвятой Богородицы, почитаемой еще и как Госпожа полевых злаков, святых чудотворцев Сергия Радонежского и Никона, заступника ото всех бед и несчастий Николы Чудотворца, ну и конечно, святых мучеников Флора и Лавра, изображенных, по старому обычаю, с коньми в отдалении.