Муж, жена и сатана - [67]

Несмотря на вечные заботы по дому, по хозяевам и отдельно по домашней скотине, Прасковья успевала-таки попутно насыщать голову знаниями, для ее неприметной и тихой жизни совершенно посторонними, лично ее никак не касаемыми и оттого имеющими особую притягательность. Она и в этот раз вдавила первую кнопку — так ей было привычнее и надежней. Отчего-то глаза ее сегодня слипались раньше обычного, тем не менее, она не стала нарушать непродолжительной стандартной процедуры и глянула в голубой экран. Шел вечерний выпуск новостей, дело, наверное, уже шло к концу, потому что про новость рассказывали неинтересную, самую обыкновенную, не дающую особого простора и подпитки уму. Сказали, Вацлав Гавел, президент Чехии, принявший в свое время власть от Гусака какого-то, какой до него президентом был, выступил с заявлением, призывающим, чтобы кто-то там не забывал, что еще с австрийской империи династии Габсбургов, которые правили Чехией 400 лет, вплоть до начала двадцатого века…

Дальше было сплошное бу-бу-бу, и она вжала на выключение. Погасила прикроватный светильник, протянула ноги, накрылась одеялом и пошла по главной улице — Миргорода, конечно ж, какой другой еще из остальных малороссийских городов сравниться сможет с дивным Миргородом этим!

А лужа, какая раскинулась чуть не доходя площади, с одного ее края по другой! Это ж не просто лужа, а красота нечеловеческая, с зеркальной гладью, глядящею всею личностью в небо и вышиной по пояс самой откормленной свинье.

Прасковья задрала голову ввысь и подивилась небу — все отражалось в небе том: зеленые леса, синие реки, мельницы, возы с горшками, все-все. Шла она бодро, и шаг ее был упруг и смел, словно чья-то посторонняя сила подталкивала ее следовать вдоль главной улицы и дальше, уж после того, как миновала она красавицу-лужу, подобрав длинный подол, и свернула на боковой прирост, уводящий к стороне. Там уж потянулись другие домики и дома, всякие, да хоть и избы были; какие из строений этих невысокими стояли, бедноватыми, а какие, наоборот, ничуть не запрятывали прелестей своих, устремляясь кверху белыми трубами. Мимо тащился воз, наваленный мешками и другой поклажей, и мужик, что правил истомленными волами, сдернул шапку и поклонился головой Прасковье.

Она глянула перед собой и подивилась — то не сила чужая была, влекшая ее теперь от главной улицы вбок, а это с такой настойчивостью Черепок тянул ее вперед. Справа осталась церковь, белая, как свежий снежок, какой бывает и у них на Зубовке, во дворе дома, лежа непродолжительно на асфальтовом покрытии до той поры, пока не станет ржаветь да киснуть от газов всяческих и нечистых транспортных средств. А вот Лёва ее, подумала еще, хотя и лишнего времени не имеет особенно, а машину моет свою, хоть та и не новенькая у него, жалеет.

К церкви той подоспела рогоженная кибитка. Оттуда вышла семья и зашла вовнутрь. «К обедне, видать, — подумала Прасковья, — ишь какие, соблюдают, не то что наши городские».

Тем временем вкруг нее опять поплыли строенья, а меж них совсем уж в чуточные бока, то вправо, а то и налево уходили неприметные улочки. Хмель повсюду обвивал плетни и заборы, на заборах кверху дном повисали горшки, за заборами краснел мак, мелькали толстые тыквы.

Прасковья шла и любовалась округой. Была сама она не так чтоб молода, но и не особенно старуха — где-то посередке обычной жизни. Череп же был такой, каким был всегда, — лысый по голове, шерстянистый по спине и бокам и с выдвинутой до необычности вперед нижней челюстью. Пес этот несомненно знал, куда тянул. Домики вокруг не кончались, а все стояли себе и красовались, разнообразя видом своим округу.

Так они и двигались себе дальше, и так Прасковья шла бы себе да шла нескончаемо, а только стало вдруг быстро темнеть заметно глазу, как темнеет обыкновенно в южных местах. А Череп все оглядывался на нее и тянул, тянул, мол, поспешаем, Прасковьюшка, нам бы ко времени поспеть, к событию.

Тут совсем уже затемнелось: не выколи глаз, конечно, и дорогу саму видать, и дома со дворами, с огородами да с густыми садами, и веревки длиннющие с навешанными, чтоб выветрить их как следует, панталонами да кофтами, да прочим залежалым платьем, а только все ж беспокойство мало-помалу одолевать Прасковью стало, кабы не застрять в пути, где и загодя до крайней уж совсем ночной поры к месту добраться, когда окончательно выколи глаз сделается.

Длинная просторная юбка индийского пошиву, ситцу набивного, с карманами, приустроенными по бокам крупной прострочкой, подарок Аделины Юрьевны к женскому дню, длиною своей ходьбе не мешала совсем. Мягкий вечерний ветерок овевал ноги теплой нежностью, играя юбочным низом и не давая запылить ей концы, и этим делал Прасковье ласково и приятно, споспешествуя легкости движенья ее. Поверх черной майки с рукавами и надписью «Интерфест 1999» на груди, какой Лёвушку по работе наградили, а он уж ей от щедрот своих для вечной носки передарил, была на ней кофта с высоким мохеровым ворсом, из своих, прежних, еще от давешних времен, косынка из креп-жоржета, брошенная на плечи и прихваченная у горла узлом, и, опять же, ношеные Аданькины кеды на резиновом ходу. Та их намеревалась бросить, да только Прасковья не дала, к себе прибрала, на дурную погоду и чтоб на рынок под длинное надевать — больно уж славно они об землю терлись, нисколько не скользя.