Музей заброшенных секретов - [211]

Ее немного мутит, и она пугается, что не устоит на ногах. И сразу же вспоминает то, что старалась забыть: у нее уже четвертый день задержка! Грудь набухла, к соскам невозможно притронуться, прошлой ночью, когда Адриан целовал, она даже вскрикнула от боли, — а месячных все нет… Нет, мужчины, кажется, ничего не заметили. Дарина тушит сигарету. Я не могу все это вместить, думает она с отчаянием, это чересчур для меня!.. Даже для себя самой я не сложу вместе концы этой «истории», не соберу. Ника: моя тень, двойник-наоборот, антипод моего вынужденного сиротства. Сиротства, вот именно, — потому что в пятнадцать лет отец девочке еще ой как нужен, и в семнадцать тоже — чтобы ввести в мужской мир без шишек и синяков: пока не станет взрослой женщиной, до тех пор и нужен… Может ли быть так, что Павел Иванович восполняет на собственном ребенке то, что когда-то, на его глазах (и не без его ведь участия), было отнято у другого?..

Сейчас он ей кажется изготовленным из сверхтвердого материала, не пропускающего свет: заполнил все свободное пространство между ней и Адрианом и сияет беззастенчиво, как громадный младенец в купели, — горит безумными библейскими глазами и плямкает заедами в уголках рта. Ей хочется его отпихнуть — и одновременно, с каким-то сладострастным ужасом омерзения, она чувствует, что под этим своим элегантнным костюмом он голый: мокрый от пота и, наверное, мохнатый, как павиан. Кажется, она даже слышит его запах: тяжелый, военный запах — кожа, сургуч… Такое умопомрачительное, до тошноты, ощущение близости — будто они сейчас вместе все трое в одной постели, никаких барьеров. Неужели он теперь будет ей сниться в эротических кошмарах? Круглоплечий, с бабским задом, на коротких ногах. Такие обычно страстные в любовном гоне. Боже, какая мерзость, что с ней происходит?..

Наконец она ловит на себе обеспокоенный взгляд Адриана — и мгновенно все ее желёзки словно набухают слезами благодарности: она снова маленькая девочка, и папа (Адриан) сидит в первом ряду и кивает ей в такт… Мой мужчина, вспыхивает она теплом, мой самый родной на свете, хоть бы руки его сейчас коснуться… Но тот, другой — твердый, темный внутри, без просветов, с тяжелым военным запахом, — распихивает их собой, вклинивается между ними (тут у нее мелькает яркое, физическое воспоминание-ощущение, как он сразу, с первого их знакомства, занял такую позицию в пространстве — вклиниваться между ними, да с такой непоколебимой самоуверенностью, словно у него есть на это право!) — нацеливает на Дарину свои прекрасные иудейские очи, полуприкрытые нависшими мешочками сморщенных век, — и неожиданно говорит что-то настолько неуместное в этом сценарии, где кружатся, закручиваются вокруг них в невротическом танце рассыпанные такты Листа (Годы странствий, Швейцария, Пастораль), и седоголовая музпрофессура, что знавала лучшие времена, и старые девы-меломанки, что ходят на концерты получать свой оргазм и снуют в антракте по-юному раскрасневшиеся, — что-то, настолько неожиданно далекое от маленькой Ники, которая сейчас где-то за сценой выслушивает от своего педагога последние наставления, что Дарине в первое мгновение даже кажется, будто это произносится на незнакомом языке:

— А у меня для вас кое-что есть. По тому делу, что вас интересовало.

Адриан с Дариной коротко переглядываются, в воздухе искрит.

— Вы нашли? — торопеет она. — Нашли то, что я просила?

Она не решается вымолвить «нашли Олену Довган», словно придерживается однажды уже озвученных Павлом Ивановичем правил: никаких имен, никаких ссылок, какая-то шизофреническая конспирация, кому она уже нужна?.. Но пусть будет как ему хочется; это, очевидно, плата — в благодарность за то, что они пришли на концерт его ребенка, своего рода бартер. Наверное, лихорадочно размышляет Дарина, этому их тоже обучали в школе КГБ — что всякие отношения между людьми, это только бартер: обмен услугами. Но что он нашел, что?..

— Неужели правда? Павел Иванович? То, что я предполагала, да? Юбилейный рапорт о ликвидации?..

— Не совсем, — нехотя говорит Павел Иванович: цедит, тянет кота за хвост, садюга. — Но кое-что рассказать могу. Выберите время…

— Приду, когда скажете.

— Нет, на работу не приходите, не нужно, — это уже звучит резко, остро, как предостерегающий окрик. — Это, скорее, частный разговор. Знаете, что?..

Он поворачивается к Адриану, мужчина к мужчине, будто его осенил внезапный инсайт.

— Вы не рыбачите?

— А надо? — отзывается тот. Выходит смешно. Дарина смеется и как будто со стороны слышит свой смех: нет, всё в порядке. Одновременно до нее доходит, что аксакалы у соседней колонны обсуждают вовсе не прослушанную интерпретацию Листа, а чью-то недавнюю гастрольную поездку — кажется, в Японию.

— Рыба там в изобилии, какая хочешь! — отчетливо доносится до нее тот самый драматический баритон, который «с пятьдесят шестого года в искусстве». — Но дорогая — дороже мяса!..

Она смотрит на Павла Ивановича: слышал или нет? Она знает, что так бывает: когда жизнь, то ли под нажимом твоих усилий, то ли неведомо по какой своей непостижимой прихоти, попадает в невидимые пазы, по которым сама катится дальше как сумасшедшая, только успевай за ней перебирать ножками, тогда нередко так бывает: все, что попадается тебе навстречу, до случайно услышанных фраз и рекламных слоганов включительно, на все лады твердит тебе одно и то же, подтверждая правильность направления движения, словно специально для того, чтобы до тебя такидошло. И порой это бывает смешно, даже очень: у того режиссера, который держит в руках полную версию сценария, с чувством юмора явно все в порядке. Рыба, значит, ну что ж. Рыба так рыба.