Музей Метрополитен - [7]
Сочетание контрастных цветов Ван Гог противопоставлял манере импрессионистов, отметив в письме к брату: «Вместо того, чтобы пытаться точно изобразить то, что находится у меня перед глазами, я использую цвет более произвольно, так, чтобы наиболее полно выразить себя». Любовь к темно-синему и ярко-желтому он перенял от своего соотечественника — голландского художника Яна Вермера и от французского живописца Эжена Делакруа. Их творчество мастер особенно ценил. Но если у Вермера желтый, синий, оливково-зеленый и красный создают мягкую цветовую гамму, то у Ван Гога они сталкиваются, вызывая у зрителя ощущение чего-то тревожного, царящего в картине. И отрешенный вид мадам Жину, и ее поза подчеркивают это волнение.
Живопись Франса Халса словно пропитана соками современной ему Голландии, молодой бюргерской республики. Люди на картинах художника преисполнены жизненной энергии.
Изображенный на полотне военный отдыхает после трудов службы. Все хорошо у веселого и хмельного кавалера Рампа: стоя на пороге кабачка, одной рукой он поднимает кубок с вином, а другой гладит верного пса, к плечу счастливого гуляки прильнула подружка. Подобные картины Халса близки фламандской живописи с ее восприятием жизни как пиршества. В период написания этого произведения художник уже заявлял о себе как приверженец жанрового портрета, в котором он не столько раскрывал психологию человека, сколько рассказывал о его жизни. Интересно, что сюжет полотна перекликается с евангельской притчей о блудном сыне, который, веселясь, расточил свое наследство. Но никакого оттенка нравоучительности у Халса нет: он искренне восхищается человеком, любящим жизнь. Останавливать внимание в этой истории на мотиве беззаботного веселья — вполне в духе голландских художников, достаточно вспомнить картину Рембрандта «Автопортрет с Саскией на коленях» (1635), хранящуюся в Дрезденской галерее.
После победы буржуазной революции национальное искусство Голландии почти целиком обратилось к миру обычного человека. Одним из тех, кто воспевал радости частного существования, стал Вермер, всю жизнь проживший в родном Делфте среди людей, которых хорошо знал и любил. Он нередко изображал женщин за каким-нибудь домашним занятием, причем в одном и том же антураже: белая стена, на ней карта, окно, стол, покрытый ковром. Персонажи при этом совершают такие простые действия, как на представленной картине: женщина открывает окно, придерживая другой рукой кувшин.
Рассеянный дневной свет, льющийся в комнату, делает мягкими черты лица и контуры предметов, наполняет глубиной краски. Как писал Ван Гог, «… надо всем дивно синий небосвод и солнце, которое струит сияние светлого зеленовато-желтого цвета; это мягко и чарующе, как сочетание небесно-голубых и желтых на картине Вермера Делфтского». Вермер был внимателен к подробностям: кувшин отражает голубую драпировку, а поверхность таза — ковер. Чешский писатель Карел Чапек отзывался о виденных им картинах мастера: «…никто другой не сумел так подметить этот ясный, прозрачный, словно омытый росой свет Голландии, эту тишину, светлое достоинство и интимную святость домашнего очага, где пахнет утюгом, мылом и женственностью».
Рембрандт, несмотря на то, что жил в Голландии, не совсем вписывался в традицию ее искусства и вообще выходил за всякие рамки. Он создал произведение «Аристотель перед бюстом Гомера» в тот период жизни, когда оказался непризнан на родине, но стал любим за ее пределами. Сицилийский богач и меценат Антонио Руффо пожелал украсить свою картинную галерею изображением Аристотеля, и Рембрандт написал его.
Философ одет в наряд XVII века — рубашку с пышными рукавами и жилет, на голове у него — бархатная шляпа, на груди — серебряная цепь с медальоном, изображающим его воспитанника, Александра Македонского. Впрочем, цепь, какую носили богатые голландцы того времени, видна гораздо лучше, чем медальон. Все вместе создает впечатление, что Аристотель — современник художника и запросто зашел к нему в мастерскую. Тем более, что изображенный здесь бюст Гомера — скорее всего тот, что находился в доме Рембрандта и фигурировал в описи имущества, изъятого у него за долги.
Фигура Аристотеля выплывает из полумрака. Он ведет незримую беседу с другим великим философом, и на лице его такая глубокая задумчивость, какая бывает только у людей, прикоснувшихся к тайнам бытия. От бюста Гомера словно исходит сияние, озаряющее его «собеседника» и выглядящее светом истины, разгоняющим мрак. «Он не был ни исключительно религиозным живописцем, — сказал о Рембрандте бельгийский писатель Эмиль Верхарн, — ни творцом фантастических драм и живописных снов… Он был воплотителем сверхъестественного. Под его кистью чудо кажется действительно совершившимся, так много вкладывал он в него глубоких, чисто человеческих чувств».
