Муза художника - [40]

Так, например, Виктор, мастер точности и сдержанности, всегда начинает писать на полотне, размер которого значительно превышает тот, какой, по его предположениям, понадобится для законченного произведения. В процессе работы он иногда решает раздвинуть границы пространства картины. С помощью куска картона, к которому крепит свое полотно, Виктор может манипулировать площадью изображения — увеличивать или сокращать ее, менять соотношение между высотой и шириной, — даже если процесс идет уже полным ходом. А что касается Свена, так выставляющего напоказ свою спонтанность и свободу: нет человека более терпеливого, чем мой брат, если нужно, к примеру, дождаться полного высыхания нижних слоев краски. Он не прикоснется к ним кистью, пока не будет абсолютно уверен в том, что его драгоценные краски преждевременно не потрескаются и не осыплются после завершения картины.

И все же именно Свену, пока оба они продолжали пить, нужно было отклониться от темы, чтобы рассказать непристойную историю о прославленной парижской даме, чей кавалер хотел приколоть ей букетик к корсету, а вместо этого проколол одну из надувных подушечек, которые она засунула себе в декольте, дабы улучшить природные чары! К счастью, я в тот момент занималась шитьем в соседней комнате и, услышав подобное, могла просто покачать головой. Виктор попытался сделать какой-то глубокомысленный вывод из рассказанной ему истории, но хохот моего брата его заглушил. Через некоторое время я услышала, как Свен проворчал, что уже «слишком поздно и чертовски холодно выходить во двор, Риис… у тебя здесь где-нибудь не припрятан горшок?». Затем он пожаловался на то, что у него опухли ноги и ступни, из-за чего ему больно ходить. Объяснил это грязью и нечистотами Парижа, которые нашли способ проникнуть в его кровь, но поспешил выразить уверенность: чистый свежий воздух и солнечный свет нового места обитания помогут ему полностью восстановить здоровье, которым он мог похвастать ранее.

По мере того как ночь продолжается, Свен становится все более шумным и оживленным, а Виктор делается тихим и замкнутым, жалуется на неудовлетворительное к нему отношение в академии и презрительно отзывается о тех, кто выигрывает призы и стипендии на путешествие, в то время как ему не дают даже выставлять свои работы.

— У тебя ведь две картины экспонируются в этом году, — прервал его Свен и потянулся, чтобы заново наполнить свой бокал. — Давай выпьем за успех.

— Мне следовало бы сейчас работать, — пробормотал Виктор и попытался отодвинуть свой стул от стола, чуть не опрокинув при этом лампу.

Свен засмеялся и опустил свою большую руку Виктору на плечо, толкая его обратно на стул.

— Ты не можешь сейчас работать, тут недостаточно света! — воскликнул он. — Северина наверняка уже спит. Подожди до завтра.

— У меня осталось так мало… времени…

— Ерунда. Такой молодой мужчина, как ты…

— Скоро п-придет тот день, когда я больше не смогу работать, — сказал Виктор, стараясь произносить слова быстрее, словно те могли опередить мышцы рта.

Следующие несколько фраз были несвязными, и, прежде чем он продолжил, я подумала, что мне лучше оставить шитье, пойти в соседнюю комнату и помочь мужу отправиться в постель.

Свен сидел, откинувшись на спинку стула, пил и смотрел на нас проницательным взглядом.

— Друг мой, тебе нужно научиться контролировать себя, чтобы привести в равновесие искусство и другие удовольствия, — наставлял он, тряся толстым пальцем и явно забавляясь происходящим. — Почему он говорит, что у него осталось мало времени? — спросил он, обращаясь ко мне.

— Это причуда, — осторожно ответила я, в то время как Виктор, опершись на меня, поднялся, а затем пошел шатаясь, уже без посторонней помощи, — потому что его отец заболел и прекратил работать в том самом возрасте, какого Виктор достигнет в следующем году.

— Серьезно? И что он думает делать?

— Он надеется усиленно поработать, чтобы создать запас картин. Тогда нам будет на что жить дальше.

— Никогда не думал о Викторе как о человеке, способном поставить творчество «на поток». Он, несомненно, был самым неторопливым и дотошным среди нас, — заметил Свен, глядя в темноту дверного проема, в котором скрылся мой муж.

— Если бы ты его видел, Свен; да, он работает медленно, но напряженно, на грани нервного срыва, — сказала я. — Мне кажется, он сам доведет себя до того состояния, которого опасается. Если бы он больше отдыхал, устраивал иногда выходные…

— Он никогда не отдыхал, даже когда был студентом.

— Только вспомни!.. — донесся из дальнего конца коридора голос Виктора, и мы с братом опасливо переглянулись. — Помнишь, как в Париже мы говорили о гениальности — и творческой искре? У кого она есть, а у кого нет.

— Ты сказал, что подходишь к своему творчеству как к науке, как к набору навыков, которым нужно обучать и учиться, а не как к дару, посланному Богом, — прогремел через длинный коридор голос Свена, говорившего в сторону смутно видневшихся полуоткрытых дверей.

— Или дьяволом! Правильное обучение… — раздался в ответ голос Виктора, сопровождаемый глухим стуком чего-то, возможно туфли, упавшей на пол. — Платон Афинский однажды заявил…