Мусульманские паломники - [10]

Люди, подобные Абдъ-Аллѣ, служатъ настоящею опорою исламизму, и не мудрено, что послѣ смерти они будутъ почтены, какъ великіе шейхи и сантоны, и надъ могилою ихъ будутъ построены цѣлые храмы и гробницы, какихъ много стоитъ на всѣхъ караванныхъ дорогахъ на протяженіи всей аравійской пустыни.

Пока Букчіевъ и Юза повѣствовали мнѣ о знаменитомъ паломникѣ мусульманства, возсѣдавшемъ вмѣстѣ съ нами, костеръ нашъ то вспыхивалъ ярко, озаряя живописную группу, среди которой старый шейхъ казался настоящимъ патріархомъ, то опять погасалъ, пока Ахмедъ и Рашидъ не подкладывали снова сучковъ тарфы (маниоваго дерева) или сухого бурьяна. Абдъ-Алла и Букчіевъ остались у насъ ужинать. Ми ничего не могли предложить своимъ гостямъ, кромѣ той же бурды, которую ѣли сами. Хотя Юза — нашъ поваръ, и величалъ ее громкимъ именемъ супа, но то было самообольщевіе, и наше варево походило не столько на супъ, сколько на пойло для коровъ, въ которомъ были сварены вмѣстѣ и хлѣбъ, и оливки, и финики, и все это было подкрашено для цвѣта и вкуса краснымъ виномъ. Небольшой кусочекъ перепелки, убитой мною на восходѣ солнца въ тотъ день, служилъ вторымъ блюдомъ, а сладкіе финики составляли недурной, но сильно пріѣвшійся дессертъ. Поѣвши, мои собесѣдники смолкли; даже словоохотливый Букчіевъ молчалъ, о чемъ-то задумавшись; Рашидъ и Ахмедъ дремали, а старый Абдъ-Алла, затянувшись душистымъ наргилэ, который онъ сперва предложилъ мнѣ, сидѣлъ, потупивъ свои глаза, какъ буддистъ, и погрузившись въ свою священную нирвану. Казалось все смолкло, все приготовлялось ко сну; даже костеръ нашъ, не поддерживаемый никѣмъ, началъ потухать. Только отъ меня сонъ бѣжалъ далеко; я всталъ и пошелъ въ своимъ паціентамъ; обернутые въ бѣлье, какъ бы въ саваны, они лежали неподалеку, около другого, тоже полупотухающаго огонька. Вокругъ курившагося небольшого костра сидѣло нѣсколько хаджей, дежурившихъ у своихъ умирающихъ сотоварищей, съ которыми они раздѣлили много горя и лишеній, проведя десятки дней на многотрудномъ пути въ священной Каабѣ. Полумерцающій огонекъ слабымъ багровымъ свѣтомъ озарялъ, и саваны живыхъ мертвецовъ, и испитыя физіономіи людей, сидѣвшихъ вокругъ пламени…

Пустыня, объятая ночнымъ спокойствіемъ, спала мертвымъ сномъ… Легкая ночная свѣжесть смѣнила удушающій дневной зной. Воздухъ, казалось, благоухалъ. Дышалось какъ-то легко, свободно, полною грудью… Бъ благовоніяхъ пустыни былъ заключенъ чистый бальзамическій, озонированный воздухъ не загрязненный міазмами. Чуднымъ голубымъ шатромъ покрыло небо пустыню, какъ бы сжимая ее въ своихъ объятіяхъ… И въ небѣ, и наземдѣ, и въ воздухѣ, все было такъ тихо, торжественно и спокойно… Пустыня спала мертвымъ сномъ, погрузившись въ ту дымку полумрака, который не есть ни туманъ, ни испареніе, а какое-то среднее состояніе между свѣтомъ и тьмою, въ которомъ тонутъ всѣ рельефы, всѣ очертанія, всѣ цвѣта, и выступаютъ одни легкіе абрисы, одни цвѣтовыя отраженія. Небо спало тоже, но не тѣмъ мертвеннымъ сномъ, какъ пустыня… Въ немъ виднѣлась, чудилась незримая, особенная, широко разлитая жизнь… Оно жило жизнью милліоновъ свѣтилъ, мерцавшихъ въ его голубомъ просторѣ, оживлялось милліонами серебристыхъ лучей, которыхъ совокупность придаетъ особенный фосфорическій оттѣнокъ звѣздному небу, видный только въ пустынѣ въ безлунныя, но чудныя звѣздныя ночи.

Вдали на голубоватой дымкѣ, ближе въ горизонту виднѣлись неясные очертанія горныхъ массъ, которыхъ зубчатыя вершины казались Юзѣ таинственными горами Кафа, замыкавшими плоскую, по понятіямъ мусульманъ, поверхность земли. Въ тѣхъ горахъ еще не ступала нога человѣка; въ ихъ дебряхъ живутъ злые геніи — африты — полустихійныя существа, старающіяся днемъ и ночью вредить Аллаху и его любимому созданію — человѣку. Ихъ не любитъ пророкъ, но безконечно милосердный Аллахъ терпитъ ихъ, какъ и гяуровъ (невѣрныхъ) и другую нечисть, до поры, до времени.

— Смотри, эффенди, — вдругъ произнесъ Юза, приподнимаясь и указывая на падающую звѣзду, — то долготерпѣливый Аллахъ послалъ огненную стрѣлу, чтобы поразить африта, совершившаго много горя людямъ и пророку. Да сокрушитъ Господь врага вѣры, — прибавилъ онъ, провожая глазами блестящій метеоръ, оставившій длинную серебристую ленту на своемъ пути.

— Оборони меня Господи отъ злого духа! Злой афритъ въ эту ночь имѣетъ большую силу, эффенди, — пояснилъ мнѣ дальше мой проводникъ. — Сегодня ночь афритовъ, въ которую джины (тоже злые духи) пустыни собираются вмѣстѣ, чтобы играть человѣческими головами; ихъ приносятъ съ собою нечестивцы (да проклянетъ ихъ Аллахъ за вѣка!) Эльдабахъ (гіены) и эльтибь (шквалы) сбѣгаются сотнями на эту игру афритовъ и воютъ вокругъ ихъ собранія, и когда вой тотъ дойдетъ до ушей Алллха. онъ посылаетъ свое огненное копье или стрѣлу, чтобы разогнать отверженныхъ. Посмотри, эффенди, — продолжалъ далѣе Юза, — кругомъ спятъ и горы, и песокъ; какъ тихо все вокругъ, во не спятъ африты. У ручья, который создалъ пророкъ да утоленія жаждущаго путника и верблюда, живутъ джинъ и афритъ. Въ эту ночь они бродятъ по пустынѣ и носятся въ видѣ пара надъ сыпучими песками. Въ каждой горѣ, каждомъ ручьѣ, каждомъ деревѣ, живетъ свой джинъ или афритъ, который выходитъ по ночамъ и пугаетъ путниковъ. Храни меня отъ него Господь! Прислушайся чуткимъ ухомъ, эффенди!