Муравьиный царь - [3]

«А где котлетки?» – спрашивает мамочка.

Папа мотнул головой в сторону кустов облепихи.

«Окунешься еще, Станиславыч?»

«Потом». – Папа погладил маму по мокрым волосам.

Когда мама их намочит, они вьются, как вьюнок.

Мама пошла в кусты доставать котлеты. Главное, чтобы не укололась!

На песке рядом след от ее купальника.

Я хотела рассказать ей про муравья, но он уполз. Всю себя обсмотрела, даже пятки проверила.

«Мам, котлету дай!» – спускается с валунов Лёник.

Ему одиннадцать лет, и он все время голодный. Вчера после зарядки он показывал бицепсы и заставлял трогать.

– Дожидаются вас!

Кто, где?

– В Храме воздуха. Приезжая.

Стою, в висках стучит. Что делать, поперлась в храм.

Здр-р-авствуйте, я ваша тетя! Сидит!

Сумку обхватила, волосы в пучок, очочки эти ее.

– Ты, Леночка, прости! Не выдержала я!

Ну, все. Раз «Леночка», значит, сейчас гадость какая-нибудь.

– Верни его мне!

Молчу. На пол смотрю.

– Ничего у меня, кроме него, нет! И если…

Срач в беседке. Вчера был пикник, бабы полночи песни орали, колбаса под скамейкой и огурец.

А наш монолог все длится.

Верни, верни. Его, его.

Слушаю, огурец пинаю.

Когда-то я это выдерживала. Почти полгода у нее жила, когда из дома ушла.

Нет, мы уже не плачем. И не рыдаем. Слезки вытерли, перешли к оплате за электричество.

– Ада Сергеевна!

Она не слышит, у нее еще трубы текут. Что? Да, о болезнях-то мы не поговорили! Теперь о болезнях. Болезни. Там, тут и поясничка на погодку.

– Ада Сергеевна! – Дубль два. – Вы сюда на поезде, прямо двое суток ехали?

– А на чем же еще, дорогой ты мой человек? Машин-то у меня нет… Где он?

– В город на экскурсию уехали.

Сочиняю по ходу пьесы. Что делать! Так я папу на тарелочке ей и принесла.

– А когда приедет? Я готова ждать.

– Не надо, Ада Сергеевна. Вы и так нарушили условие.

И огурец пинаю.

Достаю из сумки пачку. Хорошо, догадалась захватить. Зная целевую группу.

Ада Сергеевна смотрит красными глазами на пачку.

– Мне на него бы только издали… У меня такие предчувствия были. Даже не представляешь!

– Он вас постоянно вспоминает, – отсчитываю купюры. – Пятнадцать, шестнадцать…

– Мне еще билетик пришлось брать с переплатой, и лекарство ему привезла. И вот, подожди, шарфик. Потрогай, какой приятный. Нежный, правда?

Да, очень, очень приятный, повеситься на таком хорошо. Девятнадцать, двадцать.

– Прости меня, не усидела дома, – прячет деньги. – Представила, как он тут, без меня. Предчувствия. Две ночи не спала, такие сны были.

Обнимает меня. Целую желтую, невкусную щеку. Жалко ее. И папе тоже ее жалко. На жалости у них все и держится. На соплях вот этих, хоть бы высморкалась.

– А знаешь, Леночка, тебе бы хорошо заняться йогой. Она все снимает.

Отвела ее до автостанции. Лучше бы до вокзала, а то еще слезет и опять со своими предчувствиями припрется. Но до вокзала не могла, в четыре с Лёником идем в лес за грибами. А Гену пока отправила в отпуск. Отдохните, товарищ мачо.

После обеда мама с папой пошли на рынок. Мы с Лёником в карты, нам без взрослых карты не разрешали, но мы просто играли, если просто, то можно же. Потом Лёник сказал, что они ему надоели и предложил играть в новое:

«Давай, ты будешь мама, я – папа».

«Как в дочки-матери?»

«Нет, по-настоящему играть, как в жизни. Я – папа, муж, а ты – жена».

Я спросила, почему не наоборот, я ведь похожа на папу, и вообще папина дочка. А он на маму, и волосы мамины, вьются, когда водой намочит.

Лёник сказал, что важно не кто похож, а кто будущий мужчина: «Ты не можешь стать папой, даже когда совсем вырастешь. Даже если очень захочешь».

Странно, мне казалось, когда вырасту, я стану старой и скоро умру, как баба Лида. И все будут плакать, кушать рис с изюмом и песни вокруг меня петь. А про детей еще не думала, еще дети какие-то.

«Когда я вырасту, детей уже не будет, а будет… коммунизм… Ну, давай еще в карты!»

Лёник придвинулся и поцеловал меня в губы.

Его губы были мокрыми и кислыми.

«Мне посуду надо идти мыть», – сказала я, облизывая.

«Какую посуду?»

«Ну, посуду… Мы же играем, я – жена… Посуду!»

«Хорошо. Помой и приходи быстрей».

«А ты газетку почитай. На».

Лёник послушно развернул «газетку».

Я подошла к раковине:

«Ой, сколько посуды грязной!»

Взяла мыльницу и стала мыть ее, будто это тарелка. Губы немного болели. Неужели так папа с мамой целуются? Нет, конечно, по-другому! Они же не играют, у них все по-правдашнему, по-настоящему, как в кино.

«Помыла? Идем, доиграем».

Лёник смотрит, как я мыльницу мою. Набираю в нее водичку и выливаю. Набираю и выливаю. Уже почти чистая.

«Ленка! Лёнька!» – кричат с улицы папа с мамой.

Вернулись!

«Только ничего им не рассказывай! Клянись страшной клятвой!» – говорит Лёник шепотом.

Я быстро клянусь страшной клятвой и бегу во двор.

* * *

Писали, что я была любовницей мэра. Что спала с директором бассейна. Еще с кем-то. А в те полгода у меня вообще никого не было. Ноль. Одна работа.

Один раз Антон пришел, к Лешке. Он тогда еще приходил. Отец типа. Общаться. Брал его гулять, мороженое, пирожное, плюёженое. Или футбол сидели, по телику. И в тот раз пришел. Открыла, смотрю на него, а он куртку снимает. И запах такой знакомый, сигарет его, рубашки. На руки его смотрю и чувствую, что… А зачем мне это нужно? Ни ему, ни мне. Смотрю на его руки. Зачем? Зачем в одну и ту же разбитую чашку?