Муравейник - [16]

— Вот это мило. И чем же это я согрешил?

Полина Сергеевна простонала:

— Я умоляю тебя, не надо. Не выясняйте отношений.

— А тут и нечего выяснять. Похоже, что я и есть злодей.

Ада прикрыла глаза рукой.

— Довольно. Все это несерьезно. Имела в виду не тебя, а нас. Наш дом, пристрастия, эти стены. Пойми, они его тяготили. Мы можем в них жить, а он не мог.

Ланин сказал:

— А если не мог — увел бы тебя из этого дома. Всего и делов. Никто не мешал.

Вместо ответа Ада заплакала.

Он ощутил грызущую боль. Как будто он и впрямь разлучил ее с этим медноволосым Игорем. Кто его знает, как оно было, все мы не видим сами себя! Потом он вспомнил, как ублажал этого охломона в ковбойке, строившего из себя морехода. Если бы Аде мои глаза!

Что ни внушай себе: мы одиноки. Ада об этом узнала впервые, но он-то, опытный старый пес, купанный в семи щелоках, — на что он рассчитывает? Нелепость.

Приятели о нем и не вспомнят, знакомым тем более он не сдался. А для Полины он часть пейзажа и обихода, домашний предмет.

Еще уморительней отношения с Милицей Аркадьевной Лузгиной. Духовная дама его назначила своим избранником и амантом — кто-то же должен с ней кувыркаться. И тоже, скорей всего, для порядка. В последнее время она все чаще старается перемещаться по миру. Похоже на какую-то манию.

Однажды задумчиво обронила:

— Когда постранствуешь и воротишься… Испытываешь сакральное чувство. Рвет душу эта печальная родина и эта родная дикарская жизнь…

Потом авторитетно добавила:

— Самое главное — это команда. Нас сбилась такая стайка скитальцев. Должно быть, мы все по духу, по вкусу кочевники, тайные бродяги, мы все, как один, легки на подъем. Большая удача найти людей, столь близких, одной с тобой группы крови.

Он понял: она берет реванш за то, что он так и не смог решиться. Она независима, весела, вокруг какие-то флибустьеры, команда, в которую он не входит.

Все это, разумеется, липа, такой же придуманный, пошлый вздор, как трубка рыжего рыбоведа, его нестираная ковбойка, по локоть закатанные рукава. Люди никак не могут уняться и сочиняют самих себя, свои привычки, свои повадки, чтоб как-то отличаться от ближних. Когда-нибудь Ада это увидит, но это случится еще не скоро, не завтра, пройдет еще много лет. Чего ей еще не придется хлебнуть и с чем еще ей предстоит смириться?

Однажды зашел он в Дом литераторов, куда наконец не так давно он получил законный доступ. В этой пока еще непривычной и импонирующей обстановке будет сподручней освободиться — хотя бы на недолгое время — от повседневной постылой клади.

В почти пустом ресторанном зале висел многозначительный сумрак, стояла насыщенная тишина, как в театре перед началом действа. Поблизости, за соседним столиком, сидел задумчивый человек. Лицо его показалось знакомым, хоть Ланин и не был в этом уверен. Полуденное солнце столицы еще плясало в его глазах, мешало привыкнуть к этому мягкому, искусно прирученному свету.

Но человек со знакомым лицом вдруг рассмеялся, потом сказал:

— Рад встрече. Составите мне компанию?

Модест Анатольевич с удивлением узнал характерный смешок Семирекова. И быстро сказал:

— Я тоже рад. Какими, Иван Ильич, судьбами?

— Я иногда сюда захаживаю, — сказал Семиреков. — Иной раз тянет полюбоваться на баловней муз. По зову сердца и долгу службы. Набраться питательных впечатлений.

— Питательных? — улыбнулся Ланин. — Это естественно — в ресторане.

Куратор радостно рассмеялся.

— Что значит ухо мастера слова! Своей добычи оно не упустит.

Потом элегически проговорил:

— Вторично жизнь нас сводит за трапезой.

— Это не худший вариант, — заметил Ланин. — Совсем не худший.

— Что-то тут есть, — сказал Семиреков.

Ланин с лукавой улыбкой осведомился:

— А что это значит, Иван Ильич, — "набраться питательных впечатлений"?

— Как вам сказать, — вздохнул Семиреков. — Бывает, на человека накатит такое состояние духа. Захочется взглянуть на творцов. На их воодушевленные лица. А кстати, они действительно лица?

— Не поясните ли вашу мысль? — невольно насторожился Ланин.

— А мысль простая, — сказал Семиреков. — Сколько из этих творческих лиц действительно имеют лицо.

Ланин негромко пробормотал:

— Я не оцениваю коллег.

— Благоразумно, — сказал Семиреков.

Ланин припомнил, что это слово уже звучало в устах собеседника. Должно быть, одно из его любимых.

Широкобедрый официант с юношескими румяными щечками и синими преданными глазами принес им заказанную еду и круглобокий холодный графинчик. Иван Ильич небрежным движением наполнил рюмки и произнес:

— За нашу встречу, за вашу книгу.

Утер салфеткой влажные губы и с явным интересом спросил:

— Как ее встретили ваши собраться и остальные бомондюки?

Это шаловливое слово подняло Ланину настроение. Не только умерило настороженность, но даже наполнило благодарностью. Оказывается, иной раз встречаются не вовсе равнодушные люди.

Ланин сказал:

— Народ безмолвствует. Не думаю, что собратья ликуют.

— Печально, — уронил Семиреков. — Что делать? Люди несовершенны. В особенности ваша среда. Надеюсь, что вы человек независимый и вас это не слишком колышет.

Соблазн ответить, что так и есть, что он давно уже безразличен к недоброй молве и суду глупцов, был очень велик, но Ланин почувствовал, что плотный внимательный человек все видит, все чует, все понимает. Хитрить не хотелось. После двух рюмок тянуло к исповеди. И он пожаловался: