Муравейник - [15]

Он знал свою даму не первый день, знал этот несколько отстраненный, меланхолический стиль общения, который подчеркивал ее избранность, но все же не скрыл своей разочарованности. Нет смысла рассчитывать на понимание.

Она угостила его ликером. Прежде чем выпить, проговорила:

— Вот вы и автор. Нет, в самом деле… Плох тот солдат… Могу лишь представить, как поднялась в самосознании достойная Поленька Слободяник.

Он бормотнул:

— Вы опять за свое…

Готовя ложе для поединка, она вздохнула:

— Ну что вы дуетесь? Не зря замечено, что писатели самолюбивы до неприличия.

Но слово "писатель" ему показалось еще одной ядовитой насмешкой. Недолгие минуты их близости не разогнали его обиды. Он почти сразу же попрощался.

И, возвращаясь к себе домой, вновь бормотал, как заклинание:

— Нет, я не дам им украсть мой праздник.

Теперь он придирчиво и ревниво следил за зигзагами настроения, за тем, как общается, как ведет себя, в каком расположении духа встречает он каждое новое утро. Напоминал себе, что победители не обращают большого внимания ни на недружественные взгляды, ни на неизбежные толки.

Но маленький аккуратный томик, который он то и дело вручал знакомым и малознакомым людям с сопроводительной авторской надписью, все не давал ему успокоиться.

Он всматривался в глаза собеседников, оценивал выражение лиц, с которым они принимали подарок.

Чаще всего огорченно думал: "Ну, этому все — по барабану".

И сознавал, что ему приятней заметить проскользнувшую тень неутаенной недоброжелательности.

Его занимала и огорчала эта душевная неразбериха, хотелось поладить с самим собой.

"Ну да, — говорил он себе, — все верно, я не ребенок, не глупый птенчик, и мне не следует обольщаться на собственный счет — и сам я не Герцен, и книжка моя не "Былое и думы". Но это не повод комплексовать, не повод стесняться своей удачи. В конце концов, я ее заслужил. Дело не в том, что я успешен, принят в писательский союз и люди считают меня счастливчиком. Важно, что занял я свое место, не совершив ничего дурного. Не подличал, не писал доносов, не навредил никому на свете. Я очень хороший журналист и даже — недурной литератор. Я заработал право увидеть итог многолетних своих трудов, зримый, отчетливый, осязаемый. Вот он передо мной — в переплете. Меня нервирует и смущает, что мне отчего-то не по себе? О, Господи, что же в том удивительного? Всякий итог, пусть самый отменный, всегда закодированно печален. Хотя бы уж тем, что подводит черту, прощается с прожитыми годами, с большими надеждами, с милой тайной. Не стану уж говорить о том, что сбывшееся всегда беднее и будничней твоих ожиданий. Нет, все отлично, и я не смею ни Бога гневить, ни роптать на судьбу".

И жестко решил: я сам по себе. Я сам по себе, и это прекрасно. Отныне ни от кого не завишу.

И сразу же испытал к себе жалость. Чем заслужил он такой итог? За что, за какие такие грехи он должен сегодня себя обманывать и заговаривать свою боль? Тушить ее выцветшей болтовней о том, что одиночество — благо, что это плата за незаурядность. И прочими расхожими пошлостями. За то, что пером профессионала привел в достойный нормальный вид воспоминания человека, к слову которого, к каждому шагу прислушивается весь этот мир?

Да, безусловно, он ждал иного. Хотя бы от собственного семейства. От самых родных людей на свете. Он столько томительных лет трубил, чтоб женщины эти жили без тягот и чувствовали себя комфортно. И много ли было от них ему нужно? Да сущую малость — верить и знать, что рядом с тобой родные души. Но все это пустая игра его подросткового воображения. С реальностью общего не имеет.

В один из таких невеселых дней Ланин вернулся к себе домой, хозяйски открыл входную дверь, вошел в прихожую и почему-то вдруг понял, что в доме его неладно. Казалось, что втянул в свои ноздри резкий и кислый запах беды. Как тень возникла Полина Сергеевна и еле слышно прошелестела:

— Будь ласковее. У Ады — горе.

— Что с ней?

— Пришло письмо от Игоря.

Хлюпая носом, жена рассказала, что ихтиолог оповестил: он пребывает в душевном кризисе, ему окончательно стало ясно — их долгие отношения с Адой себя исчерпали, в них много фальши, необходимо поставить точку. Вины перед нею с себя не снимает и все-таки сохраняет надежду, что Ада поймет его и простит.

Ланин проследовал в квартиру; Ада неподвижно сидела на розовой широкой тахте, кутаясь в траурный черный платок, зябко поводила плечами, казалось, в оранжевый летний день пытается защититься от холода. Он посмотрел на нее с участием, грустно подумав, что личная драма не сделала его дочь привлекательней.

— Послушай, — сказал он, — все перемелется.

Она пробормотала:

— Уже.

И видя, что он не понимает, добавила:

— Уже перемолото, раздавлено, выметено на помойку. Все кончено, ничего не осталось.

Он снова взглянул на нее украдкой и поразился ее некрасивости. Тоскливо подумал: она права. Потом, проклиная свою беспомощность, чуть слышно проговорил:

— Все к лучшему.

Ада закрыла глаза руками и попросила его:

— Помолчи. Эта словесная шелуха бывает иной раз невыносима. Ты думаешь, я его виню? Мы сами перед ним виноваты.

Ланин сказал: