Муравечество - [27]

. Бад и Дейзи Мадд неразлучны, не включают в свои игры других. Болтают на личном выдуманном языке (субтитры на экране слева). Одеты в одинаковые сарафаны. Этот обычай начала XX века одевать мальчиков и девочек в одежду для девочек проводит неудобную параллель между младенцами и женщинами (женщины так и не перерастают эти платья, тогда как мужчины постепенно взрослеют, по мере того как удлиняются их штанины), но еще говорит о том, что мальчики должны «заработать» свою мужественность. Как нам теперь известно, все эмбрионы начинают свою жизнь как девочки. «Мужские» характеристики развиваются позже. Мужчина «зарабатывает» пенис. По крайней мере, в это верили наши праотцы (не говоря уже о моем собственном отце, Джереми). Еще один и, возможно, более точный взгляд на эту причуду генетики: мужчина превосходит планку женского совершенства, перерастает идеал, подобно тому как ирландский олень отращивает настолько большие и громоздкие рога, что они в итоге приводят его к вымиранию; так и мужчина, подчиняясь потоку тестостерона, отращивает пенис, самый нежелательный и громоздкий вырост (не путать с женскими «выростами» — их грудью). Некоторые шутливо зовут пенис вторым мозгом, но в этой шутке, помимо леденящего ужаса, есть доля правды. И мы должны задаться вопросом, как задается им Инго: действительно ли эти пенисы-выросты приносят пользу или тоже приведут к исчезновению вида?

А затем, а затем, а затем: Бад случайно, но жестоко убивает Дейзи во время ужасно неудачной детской игры в бабки. Это — метафорическая ампутация его женской сущности.

Важная заметка:

Вольфганг Паули?

Unus mundi?

Теория спина?

Нужно понять!

Изучить вопрос!

Убивает, конечно, в результате несчастного случая с участием игры в бабки и штыка, привезенного отцом с войны. Эта резкая ампутация будет преследовать Бада и приведет к пожизненной сепарационной тревожности, постоянным разрывам и воссоединениям (воссо-един-ениям!) с будущим партнером (как сообщает нам пророческий титр) в попытках воссоединиться с утраченной частью души. Мы вспоминаем о вечных разрывах и воссоединениях связей между атомами водорода и кислорода, пока они образуют воду, и узнаём в этом процессе аналог вечных разрывов и воссоединений Мадда и Моллоя (это будущий партнер Мадда, сообщает нам второй титр), только на меньшем уровне (или на большем!).

Заметка:

Расщепление воды? Изучить вопрос! Взял ли я с собой книгу Лачинова? Проверить багажник при первой же возможности!

Продолжая аналогию, один Мадд — это на самом деле два человека, поскольку Дейзи теперь всегда будет частью его сознания. Каждое решение диктуют шрамы от ее отсутствия в его жизни, существующие в виде воспоминаний. Таким образом, Мадд — это водород (два атома) по отношению к единственному атому кислорода, Моллою. Мадд взрывоопасен, Моллой — едок. И тем не менее вместе они способны поддерживать жизнь. Наверняка именно об этом Инго пишет нам в титре, в котором так все и написано.

Экран чернеет — ужасный, темный черный цвет. Щелк, щелк, щелк, щелк…

Глава 10

— Это первая бобина, — говорит мне Инго, затем добавляет: — Это комедия.

— Невероятно, — говорю я. — Сколько там еще? Я бы хотел посмотреть все, если позволите.

— Три месяца, — говорит он.

— Три месяца — это в месяцах?

Он кивает, мудро глядя на меня усталыми, слезящимися, воспаленными, остекленелыми афроамериканскими глазами.

— Продолжительность фильма — три месяца? — переспрашиваю я. — Просто уточняю.

— Плюс-минус. Я снимал его на протяжении девяноста лет. Плюс-минус.

— Вы же понимаете, что это в три раза больше, чем современный рекорд хронометража? Я это знаю, потому что написал чрезвычайно длинную монографию — рекордно длинную, чтобы воздать дань, — о длинных фильмах под названием «Шоа за спешка? Недооценка длинных фильмов в современной кинокультуре фастфуда». Возможно, вы ее читали?

— Лежит у меня на прикроватной тумбочке, — говорит он.

— Ну, прочитайте, если найдете минутку. Ну, не минутку. Год. Я хочу сказать, что длина вашего фильма — это само по себе огромное достижение. Как вы его назвали?

Он думает.

— Ну, пожалуй, я бы тоже назвал его достижением, — говорит он.

— Нет, в смысле сам фильм. Как вы его назвали?

— Ты хочешь знать название фильма или как я его ласково называю?

— Название, — говорю я.

— У него нет названия. Но я называю его своей девушкой.

— Это даже блестяще. «У него нет названия, но я называю его своей девушкой».

— Нет. У него нет названия.

— То есть «У него нет названия» — это его название или у него нет названия?

— Кажется, ты нарочно притворяешься тупым.

— Ну, я…

— Название необходимо фильму, чтобы зрителю было как его обозначить, когда он покупает билеты или обсуждает его с друзьями. Чтобы маркетинговым отделам было чем зацепить зрителя. Чтобы свести фильм к чему-то, что зритель может проглотить, контролировать, понять.

— Ну, так вышло, что я люблю названия. Придумывать остроумные названия для меня большое удовольствие.

— Поскольку у меня нет намерения показывать фильм публике, нет и потребности в названии, — говорит он.

— Разумеется. Наверное. Немного по другому поводу вопрос: почему всякий раз, когда мы говорим, у вас меняется стиль речи?