Муравечество - [20]

— 4 ноября 2019 года. Я в Сент-Огастине, штат Флорида, вместе с Инго Катбертом, афроамериканским джентльменом. Когда вы родились, мистер Катберт?

— Я родился в 1900 году.

— Значит, вам 119 лет, — говорю я.

— Да, сэр.

— Мне казалось, вы говорили 1908-й?

— Тысяча девятисотый.

— Хорошо. Какие ваши самые ранние воспоминания?

— Из прошлого или из будущего? — спрашивает он.

— В каком смысле «из будущего»?

— Ну, память работает в обе стороны.

— В обе стороны?

— Да. Перепоминать будущее — это примерно то же самое, что перепоминать прошлое; чем сильнее ты удаляешься от него, тем оно туманнее. В любом направлении.

Вот тут я на перепутье. Готов ли я потакать его безумию или лучше направить его в сторону более разумной дискуссии? Надо сказать, что как исследователь фабулизма я, по крайней мере сейчас, заинтригован воспоминаниями Инго о будущем. И, конечно, мимо меня не прошло, что его манера речи снова изменилась. Помимо прочего, я изучал еще и манеры речи с Роджером К. Муром в Шеффилдском университете, пока писал монографию «Манеры речи, от ворчания до бурчания, от запинок до заминок, от нуканья до сюсюканья, от монотонности до возбужденности».

А, и еще «от шамканья до чавканья».

— Вы не могли бы привести пример того, что вы помните, но оно еще не произошло?

— В будущем все только и говорят о брейнио. Это для примера, если тебе так уж хочется знать.

— Брейнио?

— Ага.

— А можно поподробнее?

— Попо-что?

— Что такое брейнио?

— Брейнио повсюду, куда ни глянь. Брейнио. Брейнио.

— Да, но что это?

— Брейнио. Это как радио или телевизор, только у человека в мозгу.

— А, типа передачи транслируются прямо в голову?

— Все только и говорят о брейнио.

— В будущем.

— Ага.

— У вас в будущем тоже будет брейнио в голове? — спрашиваю я.

— Нет. Когда брейнио изобретут, я уже умру.

— А.

— Мне ж сто двадцать девять лет. Ты совсем уже ку-ку, на хрен?

— Да. Точно. Значит, вы помните то, что произойдет после вашей смерти?

— Не очень много и не очень хорошо. Это называется брейнио. Все ток и говорят, что о брейнио.

— Понятно. Что еще вы помните из будущего? — спрашиваю я.

— Машины будущего.

— Как они выглядят?

— Серебряные. Все ток и говорят об энтих самых серебряных машинах. Серебряные машины то, серебряные машины се.

— И что о них говорят?

— Я се купил машину будущего, такие дела. Слушь, она серебряная. Остальное малец расплывчато. Потому что это будущее.

— У этих машин будущего есть какие-то необычные характеристики?

— Они летают. Еще могут плавать, если захочешь.

Внезапно мне начинает казаться, что эта серия вопросов ни к чему не приведет, поэтому я сдаю назад.

— А почему бы нам теперь не поговорить немного о прошлом?

— А почему бы, собсно, и да.

— Хорошо, отлично. Вы до сих пор работаете, Инго?

— На пенсии.

— И где вы работали?

— Был уборщиком в школе для слепых, глухих и немых здесь, в Сент-Огастине.

— Когда вы начали там работать?

— Шесть утра. Кажный день. И в дождь, и в зной.

— Нет, я имел в виду год.

— Ох. Господи. Кажись, тысяча девятьсот двадцатый. Или навроде того.

— И вы работали там всю жизнь?

— До 1995-го.

— Это семьдесят пять лет.

— Я не считал.

— Я посчитал, — говорю я.

— Как скажешь.

— Серьезно.

— Поверю тебе на слово.

— Точно семьдесят пять.

— Ладно.

— Хотите, посчитаю на калькуляторе?

— Я забыл глазели на лестнице, когда упал.

— Вам нравилась работа?

— А то. Добрые люди. Хорошо ко мне относились.

— Хорошо. Это хорошо.

— Мне по душе быть со слепыми и глухими.

— Почему?

— Сложно объяснить.

— Может, попытаетесь?

— Мне по душе глухие и слепые, потому что они не пользуются глазами и ушами, чтоб судить других.

— Понимаю.

— Хотя, должен сказать, слепые судят тебя по голосу, а глухие — по виду. Слепоглухие в этом плане лучше всех, но половинчатые все равно лучше тех, кто может видеть и слышать. Лучше полноценных. С этими мне совсем неловко.

— Значит, вы застенчивый?

— Что это значит? За какими стенами?

— Вы боитесь, что люди будут вас судить?

— Не люблю, когда судят. Только Бог судья.

— А кто любит?

— Кто любит что?

— Я просто соглашаюсь с вами насчет того, что неприятно, когда тебя судят.

— Вижу.

— Вы когда-нибудь были женаты? У вас есть дети?

— Нет. Я занятой был. И в любом случае девки никогда на меня особо не зарились. Я их не виню. Не понять, почему одни люди нравятся другим. Одни говорят, это химикаты, что люди ведутся на запахи из-за химикатов. Но я не знаю. Сам никаких химикатов никогда не чуял, но, бывало, девки мне нравились. Так что не знаю.

— Вы пробовали пригласить кого-нибудь на свидание?

— Нет. Я знал, что они не хотели. Их взгляд говорил: пожалуйста, не приглашай. Это те, которые не слепые. Слепые говорят ушами. И когда я видел такой взгляд или уши, просто проходил мимо. Но это не значит, что они мне не нравились. Это было тайной. И про себя я о них думаю. Придумываю о них истории.

— Вы пишете рассказы?

— Не совсем.

— В каком смысле «не совсем»?

— Ну, истории я придумываю, но только для себя. Они составляют мне компанию. Мне бывает одиноко. Часто. У меня есть телевизор и ТВ-программа, но иногда я придумываю истории для себя одного. Жаль, что брейнио еще не изобрели. Когда изобретут, я уж помру. Знаешь, как работает брейнио?