Муравечество - [181]

— Простите, что вас беспокою, — говорю я.

— Что? Что? — тараторит он с широко распахнутыми глазами. — У меня нет денег, если вы об этом!

— Я просто хотел задать вопрос.

В глаза и рот капает аммонизированная вода; я сплевываю.

— Что? Что вам нужно? — говорит он.

— Просто было интересно, о чем вы думали сразу перед тем, как упали в люк.

— Тон-к.

— Что?

— Тон-к.

Да, конечно же, он прав. Я это знаю. Научился. Как же тогда я забыл? Очевидно же, что это неправильно. Полагаю, из-за того, что задумался о своем любимом Жан-Люке Годаре… Но все же я идиот.

— Я идиот! — кричу я. — Какой я идиот!

— Зачем вам знать, о чем я думал? — кричит он, отшатываясь.

— Я провожу опрос! — кричу я, соображая на лету.

— Для кого?

Он успокаивается.

— Конгресс расового равенства, — отвечаю я, хорошо зная его политические склонности.

— А. Ладно, — говорит он.

Я убираю прядки швабры за ухо и… Стоп, его это привлекло? Возбудило? Что я играю с «волосами»? На кратчайший миг чувствую себя красавцем. По спине сбегает вода со швабры.

— Я теоретик кино, — говорит он. — Когда я упал, я думал об оружии — по причинам, которые не касаются ни вас, ни кого-либо еще. И в мыслях промелькнула сцена из омерзительного недофильма «Звериная натура» от омерзительного недосценариста Чарли Кауфмана. Там в сцене с Питером Динклейджем — блестящим, но тогда еще малоизвестным актером, который при этом маленький человек…

— А они предпочитают, чтобы их называли именно так, — договариваем мы оба.

— Именно, — соглашаемся мы оба.

— Во всяком случае, — продолжает он, — в одной сцене Питер Динклейдж держит пистолет, и мне очевидно, что Кауфман ничего не знает об оружии, сам его, скорее всего, в глаза не видел, и…

Как гром среди ясного неба, потерявший управление велосипед курьера задевает бордюр передним колесом, вверх тормашками врезается прямиком в эрзац-меня и отправляет его в полет дальше по улице, где тот со звуком вжух проваливается в очередной открытый люк. Тон-к.

Мои подозрения подтвердились, но это обоюдоострое лезвие. Я рад, что нелепости моего существования есть логическое объяснение. Но ужасающая реальность в том, что я нахожусь под властью третьесортного писателя, который, несомненно, презирает меня не меньше, чем я его, — скорее всего, потому, что я раскусил его жалкие потуги в сценаристике. Именно у него все козыри в непродуманном, иррациональном мире, где я оказался несправедливо заточен. Единственный плюс — меня, очевидно, заменила робот/клон-версия меня, и теперь я свободен от мизантропического ока Кауфмана. Ужасный минус — для выживания в этом Зримом мире необходимо оставаться незримым. Пожалуй, можно бы найти дорогу обратно в Незримое, но, если честно, там еще хуже. Расплывчатый мир полузабытых идей и темных безликих людей. Мир без света, не считая проливающегося отсюда тусклого свечения. Нет, ключ к спасению — оставаться здесь и жить на заднем фоне, в толпе, ничем не выделяться. Пусть все внимание обрушится на Б3. Он займет монстра, пока не закончится этот кошмар, то есть моя жизнь. Возможно, есть и другой выход, но подозреваю, что нет. Нельзя победить бога. Я как можно скорее найду маскировку получше и почище и обязательно сделаю это втайне. Возможно, получится отыскать какое-нибудь подпольное сообщество создателей фальшивых документов. Возможно, найдутся хирурги, которые за деньги сделают так, что меня родной бог не узнает. Не может быть, что я единственный, кто хочет скрыться от этого бездарного чудовища. Как минимум есть еще и зрители.

Теперь я падаю в тон-к. Темно.

— Ты здесь? — шепчу я.

— Да, — говорит Б3.

— Я так понимаю, ты видел фильм Инго Катберта?

— Конечно. Я хранитель памяти о нем. Это знают все.

— И фильм все еще о Юных Искательницах Приключений?

— Позволь процитировать самого мастера по его дневникам, которые заложены в мою эйдетическую память.

— Прошу, — говорю я.

Не собираюсь сейчас ввязываться в спор об эйдетической памяти. Здесь слишком мокро.

— Юные Искательницы Приключений, четырнадцать сестер, родились одновременно из четырнадцати капель дождя, доросли до приключений на васильковом поле в Бардвелле, доросли до миловидности в поле флоксов во Флориде, доросли до почти-женственности в поле зверобоя продырявленного в Сент-Огастине. Искательницы Приключений, щедро одаренные благодаря божественному участию мудростью, грудями и пенисами, стали воительницами и сражаются во имя добра. Сделанные из желе, они расцвели в твердость — неколебимую, шепчущую твердость. И я считаю себя ниже их, их слугой. Создавая их, я тружусь ради них. Это они повелели их создать. Я принадлежу им. И потому передвигаю их так, как им угодно. Я преисполняю их головы амбициями, уверенностью и сексом потому, что этого хотят они. Они хотят, чтобы я им поклонялся. И я поклоняюсь. И они спасают нас. Спасают человечество. Спасают, потому что говорят мне, чтобы я делал так, чтобы они спасали.

— Очаровательно, — говорю я. — Продолжай свое благородное дело.

Я вылезаю и тороплюсь к своей работе над настоящей версией фильма. И займусь этим тайком, пока мир отвлекается на сию нелепую безбородую фальшивку.

Я выбираюсь на поверхность. Швабровой Головы уже нет. Подозреваю, он работал вовсе не на CORE. Но кто он? Чего хотел? Как всегда после падения, я только малость помят и перепачкан. Отряхиваюсь, проверяю, что пистолет еще сидит в кобуре, и следую на интервью к Чарли Роузу.