Мумия из Бютт-о-Кай - [12]

Но Жозеф не слушал. Он уставился в тарелку, вспоминая случай, произошедший совсем недавно, в феврале: лошадь фиакра номер 10 536, устав ждать пассажира, поднялась вверх по улице Эльзас, дошла до соседней станции и остановилась, пока кучер искал ее повсюду как одержимый.

— Вот и сюжет будущего романа: экипаж, который тянет заколдованная кобыла… И называться он будет «Адский фиакр» — успех гарантирован! — произнес наконец Жозеф, прежде чем положить в рот изрядную порцию картофеля и расплавленного грюэра.

Ему так не терпелось записать скорее свою идею, что он в мгновение ока покончил с ужином — к удовольствию матери, которая отнесла это на счет своего кулинарного таланта.

Стена на улице Корвизар была увита вьюнком. Его не было лишь на ржавых створках ворот, ведущих в поместье. Над Бютт-о-Кай уже сгущались сумерки, когда двое с сумками, один широкоплечий, а второй — тщедушный, повернули в замке тяжелый ключ и направились по заросшей тропинке к дому, силуэт которого темнел на фоне золотистого вечернего неба. На полпути тщедушный замедлил шаг и бросил в пруд пригоршню крошек. На мутной поверхности появились круги волны: карпы, лини и золотые рыбки наперебой хватали крошки.

— Зачем ты их кормишь? Лучше давай поймаем одного и сами полакомимся, — проворчал здоровяк.

Он схватил тщедушного за рукав, но тот вырвался и первым устремился в заросли.

Перед небольшим строением они остановились. Тщедушный снял навесной замок с подгнившей двери и зажег фонарь. Они шли по узкому, затянутому паутиной коридору, в конце которого была лестница с крутыми ступенями, ведшая в погреб. Фонарь осветил канделябр со свечными огарками и окно, наглухо закрытое ставнями, а потом выхватил из темноты покрывало, которым был накрыт какой-то длинный вытянутый предмет. Тщедушный испуганно отшатнулся.

— Ты уверен, что он действительно… — прошептал он.

— Если бы он был жив, мы были бы в курсе. Давай скорее!

Они откинули покрывало. Перед ними лежал окоченевший труп мужчины в брюках и рединготе, с прижатой к груди рукой. Глаза мертвеца были закрыты. Здоровяк ощупал одежду, порылся в карманах покойника. Достав бумажник, тут же в него заглянул, но там лежали только две купюры, которые он сунул себе в карман.

— Раздевать не будем.

— А башмаки?

— И что это даст? Я все обдумал, никто его не опознает.

Тщедушный возразил, перекрестившись:

— Это не по-христиански, вот так хоронить человека!

— Не по-христиански? А убивать вообще по-христиански? Держать его в этом тайнике по-христиански? Мы взялись за грязную работу, и теперь у нас один выход — закончить ее как можно скорее, иначе мы рискуем оказаться на тюремных нарах, где у нас будет достаточно времени, чтобы перебирать четки и благоговейно призывать на помощь Святую Троицу. Раньше надо было думать! И не забудь, ты сам затеял эту игру.

— Надо было запихнуть его в мешок, набить туда камней и бросить в пруд. Он бы утонул, и рыбы бы его сожрали.

— Не смеши меня! Это ведь не пираньи и не аллигаторы. Давай, доставай инструменты. Наш приятель бледен, и я его сейчас разукрашу. Но прежде всего — одеяние. Шевелись, подавай инструменты!

Тщедушный взглянул на подельника со смешанным чувством восхищения и отвращения. Но тот сурово повторил приказ, и ему пришлось повиноваться. Присев на корточки, тщедушный достал из первой сумки отрез сукна и расстелил его на земле. Затем вынул инструменты, разложил на ткани, и здоровяк принялся за дело. Тщедушный же поднялся, шепотом произнес: «Матерь Божия!» — и свернул пыльное покрывало.

Глава четвертая

9 сентября

Как ни жаль, но Жану-Пьеру Верберену не удалось отстоять свои права на хижину в Жантийи. Бренголо находил в ней приют с зимы до середины лета, не уставая благодарить приютившего его хозяина, а тот, верный своему обещанию, делился с ним собранным урожаем. Их повседневной пищей были сырые и вареные овощи, а импровизированный стол — сбитые вместе и положенные на две бочки доски — буквально ломился от даров земли.

Но настал день, когда сюда явились почтенные господа в костюмах, с гербовой бумагой и складным метром в руках. Когда с замерами было покончено, хозяин лачуги и бродяга расстались. Первый направился в Порт де Брансион, в меблированную квартирку, где он прозябал на жалкую пенсию бывшего переписчика, второй — просто в город. Он не пошел дальше XIII округа, чтобы как можно чаще навещать своего приятеля Жано, как он его называл. Удача ему сопутствовала, и, проведя несколько ночей под открытым небом, он наконец добрался до приюта на улице Жан-Мари-Жего, возле артезианского источника Бютт-о-Кай. Тем, у кого не было за душой ни гроша, подавали там краюху хлеба и миску похлебки. А за десять сантимов, которые раздобыть несложно, прося милостыню, можно было и попировать: поесть рагу, сосисок, макарон или батата. Клиентами таких приютов были не только нищие, но и рабочие, которым не доставало времени заниматься домашней стряпней. Ребятишки, жившие в этом самом убогом столичном квартале, могли помыться в приютской больнице, где их к тому же поили молоком, а также снабжали лекарствами и одеждой.

Некто Полен Анфер организовал раздачу бесплатного супа в бывшем здании театра на улице Мартен-Бернар, построенного из материалов, что остались после выставки 1889 года. Бреголо регулярно наведывался туда за похлебкой, которую им выдавали под девизом «Мы не должны отказывать беднякам в крошках хлеба, которые скармливаем воробьям».