Мултанское жертвоприношение - [19]

После сбора крови, отделения головы и извлечения внутренних органов тело было снято с перекладины и вместе с головой покойного спрятано в неизвестном месте рядом с домом Дмитриева, возможно, в клети, на подстилке которой в ходе обыска обнаружены были следы крови. Далее собравшиеся вотяки совершили сам акт ритуального служения, выразившийся в том, что извлеченные из груди убитого Матюнина сердце и легкие были зажарены в огне костра и либо съедены самими вотяками, либо перенесены в неизвестное место в лесу и оставлены там. На следующий день Дмитриев в сопровождении супруги отправился якобы на мельницу, и под видом мешков с зерном вывез из своего огорода труп Матюнина. Труп был им подброшен на тропу, шедшую через лес и срезавшую большой крюк той самой дороги, по которой Дмитриев вез зерно на мельницу. Через день, седьмого мая, Моисей Дмитриев вместе с Кузьмой Самсоновым, непосредственным убийцей Матюнина, избавился от головы погибшего. Сделано это было в ходе прогулки обоих мужчин в лес, якобы за ягодами; голова Матюнина была вынесена из огорода в берестяном пестере.[11]

В распоряжении обвинения, кроме ряда косвенных улик, имелись два важных свидетеля. Одним из них был бывший солдат, а ныне каторжник Федор Голова, сидевший за темные дела свои в Сарапульском исправительном доме в ожидании отправки этапом в каторгу, в Сибирь. Весной 1894 года елабужская полиция получила анонимное письмо, в котором сообщалось, что Голове известна правда об убийстве в Старом Мултане христианина. Пристав Шмелев по поручению помощника прокурора Раевского разыскал арестанта и сумел развязать тому язык. В трех протоколах допросов Голова изложил следующее: в ночь с четвертого на пятое мая он тоже ночевал в Старом Мултане и видел, как группа вотяков убила нищего бродягу, проходившего через село. Убийство произошло в родовом шалаше Моисея Дмитриева; человек, приведенный на заклание, был раздет по пояс и подвешен вверх ногами под коньком крыши; в таком положении вотяки сначала отрезали ему голову, а затем истыкали живот ножами; стекавшую кровь они собирали в подставленный таз и в мелкие плошки. Вотяки, по уверениям Головы, приносили в ту ночь жертву своему языческому богу Курбону; этот бог требует в качестве дара себе именно голову и кровь жертвы. Людей, участвовавших в страшном ритуале, он впотьмах не разглядел, но не сомневался, что среди них был Андрей Григорьев, главный колдун Старого Мултана. Его он запомнил по седым, как лунь, волосам. Напуганный жутким зрелищем, свидетель бежал той же ночью из деревни и, разумеется, никому своей тайны не открывал, пока вместе с ним не оказался в исправительном доме никто иной, как умирающий в тюрьме Моисей Дмитриев. Перед смертью покаявшийся язычник и просил Голову во всем признаться.

Вторым свидетелем обвинения выступал причетник Богоспасаев, так же, как и Матюнин, питающийся подаянием. В двадцатых числах апреля 1892 года он провел целый день с Кононом Матюниным, который рассказал ему, что болен эпилепсией, и что врачи предлагали ему поехать на лечение в Казань, где делают трепанацию черепа и таким образом якобы облегчают приступы эпилепсии. Вдова Матюнина подтвердила, что ее муж незадолго до гибели действительно получал такое предложение. Она также опознала одежду Матюнина, в которой тот ушел из дому.

Матюнин, по словам Богоспасаева, хотя и был невысок ростом, но казался крепким мужчиной, его рассказам о «падучей» люди верили с трудом, а потому смотрели на него, как на лентяя, и милостыню подавали плохо.

Через три года тот же самый причетник Богоспасаев в трактире «Медовые ключи» подсел к Василию Кузнецову, освобожденному следователем под подписку после повторного суда в сентябре-октябре 1895 года. Кузнецов, согласно новым показаниям Богоспасаева, угостил его водкой, а после выпивки признался, что участвовал в ритуальном убийстве, и теперь вот никак не может выбраться из-под следствия. Показания причетника запротоколировал опять же пристав Шмелев.

— Ай да Шмелев! — сказал сам себе Кричевский, припоминая рассказ Львовского о присяге вотяков на чучеле медведя. — Ай да шельма улыбчивая! И с чего же это тебе удача такая в следственных делах?

Он принялся выписывать свои вопросы по материалам дела, когда вскоре открылась дверь, и вместе с половым, принесшим дымящиеся горшки, вошел человек средних лет, темноволосый, курчавый, в модном мундире, зауженном чрезмерно на поплывшей уже талии. Кожа на лице его была нечистая, угреватая. Погрузившись на мгновение в воспоминания вчерашнего затяжного обеда, Кричевский не без усилий припомнил в нем помощника окружного прокурора Раевского. Улыбчивый пристав Шмелев предупредительно остался за дверью.

— Работаете уже? — хмуро сказал Раевский, седлая табурет напротив Кричевского. — Ну и славно. А я решил с вами позавтракать, коли уж велели сюда подавать. Неплохая идея, кстати, и время бережет.

Константин Афанасьевич глянул на помощника прокурора с удивлением: мысль о том, что в этой сонной дремучей глуши кому-то следует беречь свое время, показалась ему забавной. Раевский не выглядел столь улыбчивым и беззаботным, как его ближайший помощник, удачливый уездный сыщик Шмелев. Вид у него, напротив, был весьма озабоченный и раздраженный. Еще вчера он жаловался полковнику, что эти беспрестанные кассации выбивают у него почву из-под ног, и что Мултанское дело ему уже в зубах навязло.