Мстящие бесстрастно - [20]

— А это мы сможем выяснить, только приманив на себя убийцу.

— Увы, увы, — Хорни залил острое мясо хорошим глотком розового вина. — Но приманкой ты не будешь.

— Буду, эмаэ, буду, — ласково протянула я. — Твое дело — распустить слухи, что мне кое-что известно.

— Я мужчина, — начал было он, но когда вдруг неожиданно для себя оказался лежащим ничком на полу с заломленной за спину рукой, удивленно захрюкал и охнул от боли.

— Вот так убивают достаточно сильных мужчин слабые, но обученные и коварные женщины, — промурлыкала я. — Так что давай, распускай слухи, эмаэ. Я тебе хорошо заплачу.

— Ты лучше отпусти меня, — промычал он. — Руку сломаешь! Как я тогда на жизнь себе зарабатывать буду?

Я отпустила его. Физиономия у него была вся в подливе, но смешно мне не было.

У меня была целая ночь. Бессонная, страшная ночь круговерти бреда. Ночь, когда во мне кипела старая кровь. Я сделала так, как учили меня в монастыре. Хэмэк говорил мне, что у меня самая легкая кровь — она быстрее, чем у прочих, являет свою силу и потому учил меня по-особому, больше, чем остальных. Но зато мне потом приходилось куда хуже, чем другим.

…Плясал огонь на раскаленных углях жаровни. А угли были живыми — огонь переливался в них, как кровь, переливался от малейшего движения воздуха, от каждого моего дыхания и казалось, что внутри каждого уголька бьется неистовое, горящее сердце, выжигая грудь своего хозяина дикой силой огня. Я смотрела на пляску пламени, постепенно переставая замечать что-либо вокруг. В этой пляске был свой сложный, неуловимый, затягивающий ритм, перекликающийся с ударами моего сердца. Исчезало все — оставалось только сердце и пламя. Шум крови в ушах заполнял все, и постепенно я начала слышать в нем далекие, шепчущие голоса. Где-то далеко глухо забил барабан, все убыстряя и убыстряя пляску пламени и ритм сердца. Языки пламени сплетались, срастаясь в изменчивые колеблющиеся образы. Пряный, дурманящий дым… Железистый привкус горького теплого отвара ядовитых трав и корений…

Пляска. Огонь. Барабан. Голоса. Шепот. Тела нет, есть только "я", только это маленькое как капля старой крови "я", остальное — шелуха, остальное умрет, и пусть, пусть останусь только "я", всепроникающее, всевидящее… Пляска — эти движение жизни, кружение, вечное вращение и разрушение мира, это — я, я, я! Я — бог-создатель, Тот-Чье-Имя-Не-Произносят, я пляшу — и создаю мир, я пляшу — и разрушаю мир… Мне ведомо все, я помню все…. Я вижу… слышу… знаю… я все могу…

В огне возникло лицо. На миг — но хватило, чтобы узнать. Лицо. Красивое лицо. Знакомое лицо. Ты… Я слишком хорошо тебя знаю, будь мое "я" усыпленным, спи моя старая кровь, я не увидела бы за твоим лицом ничего дурного. Теперь я вижу. Там — смерть.

— Ты?

Я — бог — видела то, что пряталось за этим лицом. Я — Шахумай, то, что во мне еще от нее осталось — видела прости лицо. И оно причиняло мне боль, потому, что оно обманывало меня, потому, что мне дорого было это лицо.

И оттуда протянула руку смерть. Все было размыто, все было медленно. Я слышала какие-то слова — но не понимала их. Я видела улыбку, совсем обычную. Если бы в моих жилах не кипела старая кровь, улыбка обманула бы меня. Теперь я видела истину в этих глазах. Смерть медленно приближалась ко мне, ее щупальца коснулись меня еще раньше, чем острое жало длинной граненой булавки, смазанное быстрым ядом.

Внутри меня хохотал всемогущий бог. Ты, жалкая тварь, что ты можешь! Мое "я" выплеснулось, хлестнув алым, раскаленным по лицу, по рукам… Удар бога — страшен, он способен разрушить мир, а уж человека… Но человек сначала скажет…

Крик. Долгий, дикий, крик животной боли…. Знакомый голос… Я стала узнавать. Я возвращалась. Я была уже не бог, но еще и не Шахумай-эсо. Я была — что-то.

А передо мной, глотая кровь, лежала на полу, опираясь на здоровую руку Маххати и тихо подвывала от ужаса, глядя на мое лицо.

— Говори, — прошипела я, делая шаг в ее сторону. — Ты?

Незримая рука протянулась и схватила за горло незримое "я" моей подруги. Беззвучный вопль… Маххати быстро заговорила.

— Это хин-баринах!

— Зачем? — рассмеялся бог внутри меня.

— Он хочет юг себе! Никто не подозревает! Все думают друг на друга, а это он!

Она не лгала. Потому, что бог внутри меня видел. Бог проник в душу Маххати, и теперь я видела ее глазами.

…Хин-баринах склонился в учтивейшем поклоне перед красивой простолюдинкой. Девушка была осторожна — она была эсо. Хин-баринах это знал.

— Вы слишком красивы, госпожа, — никто никогда не называл ее госпожой — чтобы жить так, как вы живете сейчас. Прошу вас, садитесь, госпожа.

Маххати никогда не приходилось сидеть за таким роскошным столом и, что самое главное, никогда никто за ней так не ухаживал. Никогда. Ее пытались купить, как покупают шлюх низшего ранга на базаре. Но никто не покупал ее так. И Маххати вдруг обнаружила, что она хочет, чтобы ее купили — дорого, очень дорого. Она эсо? А что это значит, если даже свое почетное, знаменитое звание приходится скрывать? И никогда не будет у нее ни богатого и знатного мужа — потому, что эсо должен быть незаметен. Никогда она не сменит свой скромный дом, свой ткацкий станок на богатые, разубранные комнаты, никогда не понесут ее по улицам в паланкине и глашатай, бегущий впереди шествия, не будет возглашать — вот, идет такая-то, дорогу, дорогу!