Мстители двенадцатого года - [9]

— И то. Полный день в седле.

— Как мой Шермак?

— Немного беспокоится на новом месте, но быстро обвыкнет, молод еще.

«И я обвыкну», — подумал Алексей. И засыпая, вспомнил почему-то не ясные глаза и теплую руку Мари, а то, как подошел к нему за воротами отец, тронул носок сапога, вдетого в стремя и тихо сказал:

— Алеша, мы, Щербатовы, честь свою ни у барьера, ни в бою никогда не теряли, запомни.

Алексей уснул…

«Что-то смутно на сердце. Растерянность донимает. Будто попал не в ту комнату, куда шел, и никак не найду нужных вещей.

Просмотрел прежние записи в дневнике, надеясь укрепиться душой и не терять надежду… Как это было?

Наш поход — это блестящая и приятная военная прогулка по чужим странам. Сейчас мы в Германии — добродушное, терпеливое, флегматичное население принимает нас ласково, гостеприимно, со свойственным ему природным добродушием. Наши войска благородно дисциплинированы, что увеличивает почтение, внимание и восхищение населения, среди которого мы останавливаемся на отдых.

В походе царят радость и веселье. Не зная, куда их ведут — в Россию, в Индию, в Персию, — солдаты знают главное: они идут в защиту справедливости. Солдаты живут весело, в довольстве. Ветераны своими военными рассказами на биваках подстрекают новичков, укрепляют в них стремление к славе. Новобранцы грубеют, что положительно необходимо в воинской службе, получают военную осанку и боевой пыл.

Секретно: немки вовсе не так холодны, как о них распространено мнение. Видимо, это мнение исходит от тех, кто не добился их расположения галантным обхождением и лаской, а только силой. Каковы-то будут русские женщины?»

Из дневника Ж.-О. Гранжье

Полк выступил. У Алексея было много забот, так что за ними забылись и отступили далеко назад мысли и воспоминания. Офицер, командир эскадрона, себе не принадлежит, полные сутки он принадлежит делам — людям, лошадям, повозкам, провианту, фуражу. Он не принадлежит себе ни днем — на марше или в бою, — ни вечером — при устройстве бивака, когда надо дать возможность отдыха уставшим за день, ни ночью — проверить караулы, знать, как ночуют, как сыты и здоровы те, кого, быть может, уже завтра он поведет в бой. Те, от кого зависит судьба сражения, успех в бою, жизнь командира. Его честь и слава…

Алексей был молод. Он еще почти не служил, не двигался в строю походным порядком, не рубился в отчаянной сабельной схватке, но те знания, что вбили в него в корпусе — где палкой, где мудрым наставлением, — верно начали служить ему. Давали возможность не задумываться, а действовать. Да и то сказать — вереница предков, воинов и служилых людей стояла за его спиной, их опыт помогал не ошибиться, их доблесть не давала смалодушничать.

В эскадроне Алексей был едва ли не самым молодым. Старые гусары полюбили его и относились снисходительно к его молодости и покровительственно к чину. С некоторым лукавством.

Бивак. Трудный день кончается — короткая ночь — и начнется новый трудный день. Может быть, еще и труднее, чем прошедший.

Полк остановился возле Покровки. В избах расположились офицеры, рядовые разбили палатки и разложили костры за околицей, на краю нежно шелестящей листвой березовой рощи. Тихо вокруг, только порой щелкнет и затихнет в ветвях запоздалый соловей. Висит в черном небе безразличная луна — смотрит на землю, не смотрит — никто не знает. Никому это не дано знать.

В ночи пылают и теплятся костры. Где-то тихонько запевают песню, она сама собой гаснет. То ли устали люди, то ли озабочены завтрашними днями. Скорыми боями, из которых кто выйдет раненым, без руки, без ноги, без глаза, а кто и останется на поле боя — поживой жадному ворону и серому волку.

— Нежный он, — говорит о командире бывалый гусар, раскуривая короткую трубочку. — Навроде девицы. Но строг.

— Не так ты сказал, дяденька, — возражает гусар помоложе, выкатывая из углей обгоревшую картофелину. — Мобыть, и нежный, а рубится исправно, рука твердая. И глаз верный.

— Оно так. — Говорит кто-то стоящий в темноте, за костром. — Давеча, ишо тогда, они с корнетом шутя рубились, так наш уж очень ловок был. Главное дело, умеет и саблей работать, и конем. Завсегда для хорошего удара коня повернет как надо. И к левому плечу у него получается.

У гусара, надо заметить, ментик совсем не зря на левом плече висит, не для фасона, внакидку. Во-первых, правая рука, в которой сабля, должна быть легка и свободна, а левое плечо должно быть защищено от противника, от пули и сабли хотя бы ментиком. И нужно большое искусство в бою, вертеть одновременно и саблей, и конем, чтобы слева тебя не сбили и чтобы справа для сабли был удобный простор.

— А я бы с нашим поручиком в бою не забоялся бы, — вставил и свое слово молоденький корнет Буслаев.

К корнету прислушивались — все-таки офицер, — но поправляли и в делах, и в словах. Как седлать способнее, как в кобурах пистолеты наготове держать, как саблю после боя чистить и вострить.

— Ты в бою, благородие ваше, больше всего себя бойся. Как бы не сробеть. Потеряешь себя — тут и погибель ждет. Смелый, он кто? — старый гусар задумчиво ковырял веточкой чубук. — Смелый тот, кто головы не теряет. Кричи, бойся, но себя не теряй. Про оружие помни. Вот, под Австерлицем опять же было. Кирасир, грузный такой, страшный, усы вразлет, палаш — в три аршина, — летит на нашего, молодого, вроде вашего благородия. А тот себя потерял и заместо чтобы саблею удар отбить, руками закрылся. Так бы и без рук, и без головы остался, но хорошо я того кирасира оченно ловко срубил.