Мсье Гурджиев - [8]

Не помню, с чего началась наша беседа, кажется, мы говорили об Индии, эзотеризме и школах йоги. Я понял, что Гурджиев много путешествовал, побывал и в таких местах, о которых я знал только понаслышке, хотя мне тоже хотелось бы их посетить. Мои вопросы не только не смущали его — мне казалось, что он вкладывал в каждый ответ больше, чем от него требовалось. Мне понравилась его манера говорить — осторожная и в то же время точная…

Он объяснил мне, чем занимается в Москве… Из его речей следовало, что его работа носит по преимуществу психологический характер…»

О ЧЕМ же говорил этот арабский шейх в черном пальто и черном котелке, когда не корчил из себя торговца коврами, нефтяного короля из Баку или факира? Он говорил — с акцентом, который для нас, французов, похож на выговор какого-нибудь комедийного выходца из Оверни, да еще сознательно подчеркивая этот акцент, — о вещах с виду самых простых. Но его точка зрения на эти вещи оказывалась совершенно неожиданной. Успенский подробно излагает суть его речей в своей книге, так что нам нет необходимости повторяться. И все-таки иные из фраз, приведенных в «Фрагментах неизвестного учения», невольно приходят мне на память: ведь ученики Гурджиева слыхали их и в Москве в 1914 году, и в Тифлисе в 1919-м, и в Фонтенбло в 1923-м, а потом в Лондоне, Берлине, Нью-Йорке, в Париже на улице Колонель-Ренар, на террасе «Кафе де ла Пэ» или на Плас де л'Опера.

— Перед тем как говорить о психологии, мы должны ясно понять, чем занимается эта наука и чем она не занимается. Истинный объект психологии — это люди. Но о какой психологии может идти речь, если мы имеем дело не с людьми, а с машинами? Для изучения машин нужна не психология, а механика, вот почему мы и начнем с механики. И когда-то у нас еще дойдет дело до психологии…

— Человек может перестать быть машиной. Но для этого ему нужно прежде познать себя как машину, убедиться, что он — всего-навсего машина, безответственная машина. Человек отвечает за свои поступки, а машина не отвечает. Так вот,вы пока еще безответственны.

— Худшая из иллюзий человека — это убеждение в том, что он может что-то сделать. Все люди думают, что они способны к делу, все хотят заниматься делом, и их первый вопрос ко мне, когда они решат что-то предпринять, сводится к одному: так что же нам делать? Но будем откровенны: никто из нас ничего не делает и не может ничего делать. Это первое, что мы должны понять. Все случается. Все, что происходит в жизни человека, все, что совершается при его участии, — все это просто-напросто случается. И случается точно таким же образом, как случается дождь, когда понижается давление в верхних слоях атмосферы. Как тает снег под солнечными лучами, как поднимается пыль от ветра. Человек — это машина. Все, что он делает, все его действия, слова, мысли, чувства, убеждения, мнения и привычки — все это результат внешних воздействий, посторонних вмешательств. Сам по себе человек не в силах породить ни единой мысли, произвести ни единого действия. Все, что он делает, думает, чувствует, — все это с ним случается…

— Чтобы делать, надо быть… И понять, что это такое — быть…

— А затем, — добавлял чаще всего Гурджиев, — нужно научиться говорить правду. Вам это тоже кажется странным? Вы даже не отдаете себе отчета, что нужно именно научиться говорить правду. Вам кажется, достаточно одного вашего желания, чтобы быть правдивым или лжецом. А я вам говорю: люди довольно редко допускают намеренную ложь. В большинстве случаев они думают, что говорят правду. И тем не менее лгут беспрестанно, лгут, когда хотят сказать правду, и лгут, когда хотят солгать. Лгут не переставая, лгут как другим, так и самим себе. Потому-то никто не понимает ни других, ни самого себя. Нет ничего труднее, чем говорить правду. Нужно долго и упорно трудиться, чтобы отучить себя от лжи. И одного желания здесь мало. Чтобы говорить правду нужно знать, что такое правда и что такое ложь, — и прежде всего различать их в самом себе…

Но по мере того, как этот странный человек продолжал свои рассуждения, становилось ясно, что в его словах, помимо прямого смысла, таился другой, полностью противоположный первому. Не один только Успенский понимал, что самое широкое и самое глубокое их значение должно еще будет держаться в тайне. До той самой поры, пока этот человек с пронизывающим взглядом и иронической усмешкой не соизволит указать своим ученикам путь, ступив на который они смогут приблизиться к истине.

Мало-помалу вокруг Гурджиева сплотилась внушительная группа последователей. Успенскому, как и некоторым другим русским интеллектуалам, вошедшим в нее, в скором времени предстояло пережить поворотный этап в своих духовных исканиях. А вслед за ними сотни писателей, психологов, журналистов, философов, ученых, актеров, музыкантов и живописцев, французов, англичан, американцев, австрийцев, тысячи представителей той среды, которую принято называть духовной элитой, испытали влияние этого странного пассажира, который в ноябрьский полдень 1916 года, сидя в поезде, отправлявшемся с Николаевского вокзала в Санкт-Петербурге и битком набитом спекулянтами, между двумя глотками чая спокойно заявил соседу по купе: «Я торгую солнечной энергией».