Мсье Гурджиев - [27]

В других, менее «литературных» терминах, можно сказать следующее.

Сознание, как его рассматривают философы и психологи, такое, как нам его предлагает увидеть наша человеческая природа, — это лишь иллюзия сознания. Мне кажется, что я совершенно естественно обладаю самосознанием, но, когда я смотрю на дерево, то, что я называю своим сознанием, осознает это дерево, однако не испытывает при этом естественной потребности осознать самое себя. Жан Поль Сартр говорит: «Сознание имеет представление о мире, не имея при этом представления о самом себе». Это справедливо по отношению к человеку, не сознающему себя, но мы перестаем удовлетворяться этими формами сознания, которыми вполне довольствуются г-н Сартр и современные философы-конформисты.

Мы узнали, что наше обычное сознание — это всего лишь одна из сторон сознания подлинного, лишь одна из его форм. Эмпирический опыт сознания, сознание как чисто «психологический» феномен, обретал смысл только при сопоставлении с трансцендентным сознанием, которым мы стремимся обладать. Сознание в собственном смысле, полагали мы, это сознание человека, который смотрит на дерево следующим образом: Я смотрю на себя, смотрящего, я напоминаю себе о том, что я смотрю и что объект моего внимания — совсем не дерево, но восприятие этого дерева, обретенное благодаря отречению от всех элементов моей личности, приведенных в движение этой картиной. И только здесь начинает брезжить мое подлинное сознание, рожденное усилиями, которые я прилагаю, чтобы его вызвать, и одновременно это дерево переходит от относительного существования к абсолютному, открывая мне свое истинное существо. Я уже не смотрю на это дерево, не изучаю его, я его знаю, мы рождаемся друг для друга.

Так целый мир говорит нам, как Донья Музыка Вице-Королю: «Не мешай мне быть». И при этом самоотречении то, что мы обычно называем нашим сознанием, должно быть принесено в жертву состоянию «истинного сознания», при этом мы обращаемся с молитвой любви к миру, и, произнося ее, мы сами переходим от иллюзорного существования к подлинному.

Мы узнаем, что человек, переходя от чисто психологического сознания относительно себя и мира к состоянию «истинного сознания», переходит также от состояния относительного знания к состоянию знания абсолютного, или, короче говоря, от «научного» знания к знанию подлинному.

Это хорошо показано моим другом Раймоном Абелио во фрагменте из неопубликованного текста, который он мне только что прислал. К нашим совместным усилиям, ради которых и был написан весь этот отрывок, к моему голосу он присоединяет свой и помогает мне таким образом дополнить мои воспоминания относительно опыта Гурджиева.

«Сколько я себя помню, — пишет он мне, — я всегда мог узнавать цвета — синий, красный, желтый, — мой глаз их видел, я всегда их подспудно ощущал. Разумеется, «мой глаз» не задавался вопросом о них, да и как бы он мог о них спрашивать? Его функция заключается в том, чтобы видеть, а не смотреть на себя видящего. Мой мозг сам был словно в спячке, он совсем не был оком глаза, но лишь обычным продолжением этого органа: И я просто говорил, почти не задумываясь: это красивый красный цвет, это блекло-зеленый, это — ярко-белый. Как-то раз, несколько лет назад, я прогуливался по виноградникам Воду аза, нависающим над обрывистыми берегами озера Леман и представляющим собой одно из красивейших мест на свете, столь прекрасное и обширное, что наше «Я» сперва растворяется в нем, а потом вдруг вновь воскресает и восхищается — это происходит внезапно и кажется удивительным. Охра крутого обрыва, голубое озеро, фиолетовые горы Савойи и, в глубине, сверкающие ледники Гран-Комбен, на которые я смотрел сотни раз. Но тут я впервые понял, что никогда их не видел, хотя жил там уже три месяца. И наверняка этот пейзаж с первого же мгновения хотел, чтобы я в нем растворился, но то, что ему во мне отвечало, было лишь смутным восторгом. Безусловно, «я» философа сильнее любого пейзажа. Острое чувство прекрасного — это только охват нашим «я» (оно при этом лишь укрепляется) того бесконечного расстояния, которое нас от него отделяет. Но в тот день я вдруг осознал, что этот пейзаж без меня ничто: «Это я тебя вижу, а ты видишь меня видящим тебя, и я, видя тебя, тебя создаю». Этот искренний крик души — крик Демиурга, когда он сотворял мир. Это не только конец «старого» мира, но и проецирование «нового». И действительно, в тот же момент мир был снова воссоздан. Я никогда не видел подобных красок. Они были во сто крат более насыщенные, чем прежде, со множеством оттенков, очень «живые». Я понял, что наконец-то обрел чувство цвета и девственную чистоту для его восприятия, что никогда доселе я не видел ни одной картины и не мог проникнуть в мир живописи.

Отныне я владел ключом от мира преображения, который является не таинственным потусторонним миром, но миром подлинным, тем, откуда «природа» нас изгнала. Все это, конечно, не имеет ничего общего с вниманием. Преображение всеобъемлюще, а внимание — нет. Преображение познает себя в бесспорной самодостаточности, внимание тяготеет к самодостаточности случайной. Разумеется, нельзя сказать, что внимание пусто. Оно алчно. Но алчность не есть полнота. Когда я возвращался в тот день в деревню, люди, которых я встречал, в основном были «внимательны» к своей работе. Тем не менее они показались мне сомнамбулами…