Мсье Гурджиев - [148]

В нашу во многом сумбурную эпоху, когда любой поступок, в общем-то, ничего не значит, надо все же позаботиться, чтобы создать верный образ Гурджиева, написать точный комментарий к его евангелию, остаться бодрствующим, даже если некоторым это придется не по нраву не врачам, конечно, а малым сим. Поэтому вот что я хотел бы добавить.

Для того чтобы извлечь урок из жизни и произведений Гурджиева, надо сперва очистить ум и сердца, избавившись от вредных привычек. То есть разорвать путы примитивной логики и морали, основанной лишь на страхе. Решившиеся на духовные поиски всегда равняются на предшественников. Великие примеры буквально завораживают их, что пагубно. Склонный к умствованию непременно станет философом, разумеется вторичным. Склонный к действию героем. К чувствительности верующим. И всегда чем-то одним, соблюдая чистоту жанра.

Не таков Гурджиев. Ни крови, ни слез. Да, по-моему, и вовсе ничего, кроме жиденьких чернил. Он сражается с открытым забралом. Не нужны ему ни поклонники, ни клевреты. Он не требует ни обожания, ни подобострастия. Вас толкают к нему ваш голод, ваша алчность, ваш ужас. Но он не дарует вам ни утешения, ни покоя, ни озарения. Гурджиев человек, и единственное, на что он способен, это показать вам, каких высот может достигнуть человек, самый обыкновенный.

Ему совсем неважно, добрый ли вы, умный, верующий. Разве что может спросить, достаточно ли у вас мужества, живете ли вы или существуете. Вас ведь ожидает не просто прогулка, а головокружительное странствие. И если вы можете обойтись без подобного путешествия откажитесь от него. Лучше уж влачить ваше жалкое существование, чем вообще погибнуть. Гурджиев выбирает нехоженые тропы, а головокружение быстро развеет вашу мнимую жизнь.

Можно будет, впрочем, спохватившись, отказаться от восхождения, заявив, что гора слишком уж высока, и если бы умелый проводник… А даже если бы он был умелым?

Можно же, понимая весь риск, проявить мужество.

Однако описывать гурджиевский эксперимент, даже не упомянув, что он опасен, хотя бы чуть-чуть не предостеречь сущая глупость, да и просто нечестно. Не стоит Гурджиева считать ангелом во плоти.

Что же касается шутливых, так сказать, зарисовок на полях моего свидетельства и пары грубых слов, которые я был вынужден привести, следуя исторической правде, так ведь, чтобы знаться с Гурджиевым, необходимо обладать хоть капелькой юмора. Без шуточек, увы, встреча с Гурджиевым не обойдется, даже посмертная.

Не исключено, что кто-то и не заметит в мешанине моих воспоминаний крупиц почтения и благодарности Гурджиеву. Но они несомненны, хотя я их и не подчеркивал. Если бы мне не удалось передать это, я счел бы себя настоящим лгуном.

Еще одно замечание.

Мне кажется, что мое свидетельство будет понятным только в контексте, дополненное и подкрепленное воспоминаниями людей, которые всерьез работали с Гурджиевым (желательно не писателей и не журналистов).

Именно тех, кто писать не умеет, писать не призван и за здорово живешь писать не сядет. Вот им бы и попробовать.

Да и умерли все писатели, участвовавшие в гурджиевских группах. В первую очередь скорблю о Люке Дитрихе и Рене Домале. Я достаточно хорошо знал Люка и не сомневаюсь, что он делал записи. Домаля я не знал вовсе, поэтому ничего не рискну утверждать. Но ведь Луи Повель любезно открыл свой сборник для самых разных свидетельств. Какой из меня «посвященный»? Мой маленький эксперимент был достаточно нелеп и смехотворен. А кто мешал более опытным ученикам Гурджиева дополнить его тем, что я упустил, уточнить то, что я исказил или неверно понял? Однако они уклонились.

Это я о живых. Но ведь умершим представить свои свидетельства еще более важно. Однако им, как оно всегда бывает, заткнули рот те, кто считает себя их законными наследниками. Они и позаботились, чтобы в сборник не попали наиболее важные отрывки из записей Дитриха и Домаля. Последовал презрительный отказ, как бы от имени умерших.

Охотно облекаюсь в это презрение с тем же животворным чувством, что испытывали апостолы. Под руководством Гурджиева я столь прилежно повторил урок Христа, что не заношусь ни перед мытарем, будь он даже журналистом, ни перед какой-нибудь дамой из непосвященных.

Никому не желаю корчиться на угольях, а потому, из гуманных соображений, посоветовал бы всякому, кто хранит в пожелтевших папках пытливую мысль умерших, как можно быстрее избавиться от этой гремучей смеси, передав ее единственному законному наследнику. Гражданское право (в том числе и в первую очередь авторское) тут ни при чем: единственный наследник все человечество, все мои ближние.

И вот этих моих ближних я умоляю не принимать всерьез такое скудное свидетельство, как мое. Умершие рано или поздно заговорят, в том числе и сам Гурджиев. Его грубоватое сочинение (оно уже издано на английском) поначалу может и разочаровать, зато потом пусть жестко, но умело заставит взглянуть на мир новыми глазами. Заставит, разумеется, только того, кто действительно готов взяться за «работу».

Часть IV ЛИТЕРАТУРА

ГЛАВА ПЕРВАЯ Моя антология. Почему мы не можем сказать: «В пять часов маркиза выпила чашку чая». Я пишу, преодолевая собственное несуществование. Я пишу, чтобы сотворить мир. Слово, облекающееся Плотью. Пример: слово «дерево». Пример: слово «дружба». Роллан де Реневилль, Рене Домаль и дьявольская гордыня. Риск. Приключение, которое приводит к гибели. Агония Люка Дитриха.