Мрак - [2]

Невозможно описать систему, когда ты находишься внутри неё. Поэтому так много «внутрисистемной» литературы, так много гладкой прозы, когда становится важнее результат, а не процесс чтения – передвижение глазного зрачка по причёсанным рядам слов, которые описывают нечто, что может условно называться реальностью. Реальностей же (в отличие от литературы) может быть и больше – одна скрывается в другой, третья, прячется за четвертую.

Одновекторный человек возможен только в скучной прозе и в детском рисунке, когда, сложенный из прямых линий, он бежит по нарисованной дорожке к нарисованному дому.

Тайна автора – в тотальном погружении в густую жизнь, в неабстрактную материю. Поэтому автор в романе удаляется от своего героя на космическую высоту. И только тогда у него есть шанс – приблизиться к герою. Ощутить его боль. Описать ее, не осуждая. Поэтому книга – о мучительном и страшном феномене, называемом человеческая жизнь, полна оптимистичной динамики.

Даже если это жизнь полная страданий.

Александр Вулин написал книгу о простых вещах.

Смерть, кровь, зной, смрад, война, грязь – простые вещи.

Простые, как аксиомы.

Как закон. Как догма. Как заповеди – не убей, не укради, не лги, не…, не…, не…, не…

Но люди всегда забывают о простых правилах.

Это знак нашей незрелости.

Знак инфантильности, но это инфантильность современного человека, повзрослевшего не под бормотание кормилицы, а под бормотание телевизора. Инфантильность человека, застывшего в мрачном средневековье детства, навсегда оставленного один на один со всеми ужасами взросления, которое все никак не наступит. Это инфантильность поколения, живущего в состоянии космической невесомости. Рождённые в годы запуска спутника, они – великие космонавты, парят, не различая где верх, а где верх и низ. Они бесконечно одиноки в капсулах своих скафандров, с трубочками сконцентрированной эмоциональной пищи. Им не хватает любви, хотя бы иллюзорной, им не хватает мира, не того, где чисто и ясно, а того, где всё подчиняется правилам – чужие правила отвергнуть, а своих никогда и не было. Поэтому нужна трагедия. Только тогда пуповина разрывается – зубами, ногтями.

Это больно.

Это страшно.

Но только так рождается человек.

А акт рождения – это всегда акт смерти. Сепарация равна свободе, а свобода равно смерти. Поэтому – назад в утробу, к страстной страшной истине, к смерти, которая все твои множественные «я» сводит к одному – Я!

Кровь святых и грешников, людей и крыс смешивается, превратившись в одну реку, и тогда рождается Я.

Я – шахтер, я – отец, я – циничный идеалист, я – мудрый фанатик, я – неисправимый романтик и прозорливый слепец, который знает, что жизнь проста и прекрасна, что все реки текут к морю, а все дороги ведут от себя к себе.

«Мрак» – как раз история об этом.

Вам кажется, что она о смерти?!..

…Не говорите ерунды.

Пока вы, исповедуясь, шепчите Аз есмь! – смерти нет и быть не может!

Мирослав Тохоль

Мрак

Мрак. Уже второй день как мы сидим в душной темноте. Второй день с того момента, когда вода прорвала третий уровень и отсекла нас пятерых от мира, в котором мы жили не по своей воле и не по нашему желанию были теперь от него отлучены. Нас никто не спрашивал ни о чем. Все произошло само по себе, как всегда и происходило в нашей жизни – простой и грубой. Мы уже заканчивали смену, когда грохот подкрадывающейся воды вздыбил тонны земли и завалил нас – глухих от тяжелых отбойных молотков и слепых от в пыль перетертого камня, нас – чрезмерно уставших от страха, что не успеем выполнить норму, нас – настолько слабых, что нам не хватило сил услышать тихий звук начинающей трескаться земли, глухой хруст, свидетельствующий о том, что вода, медленно и тайно собирающаяся в каких-то пустотах, наконец-то подобралась к нам и нашим жизням и, густая, грязная и темная, решила утащить нас с собой во тьму. Вода и земля никогда не лгут – только нужно уметь слушать, это их отличает от людей, которые редко говорят то, что думают и никогда не делают того, о чем говорят. Уже второй день мы в тишине – глухой и вязкой, нам снятся звуки спасения и грохот машин, которые должны вытащить нас из этого болота, из которого мы добывали хлеб свой, машин, которые должны нас спасти от воды, уже покрывшей наши икры и затекающей в резиновые сапоги. Второй день мы под землей и целый день во мраке и больше нет слабого утешения мигающего, неуверенного, плывущего света, который давали фонарики на касках. Они гасли один за другим, а мрак, съедавший эти колеблющиеся огоньки, становился все гуще и жирнее. Вчера он сожрал последний огонек, слопал мутное пятно, которое, старательно из последних сил, выдавала моя полностью изможденная батарейка. Мой фонарик погас последним и сколько я не тряс каску в надежде на вспышку, на ту, последнюю, которая даст мне возможность посмотреть на лица моих друзей, прежде чем я забуду их и прежде чем смерть возьмет свою дань, фонарик не загорелся вновь. И когда я тряс свою бесполезную каску, то вспомнил вдруг в тяжелой душной тишине затопленной плахты о детской наглей радости: я вспомнил как нам выдали новенькие, пахнущие свежей краской каски и фирменные комбинезоны, которые мы доставали, с треском разрывая шуршащие пакеты. Их мы получили после того как государство продало нашу шахту как впрочем и все остальные шахты. Каски эти были знаком нового времени, началом того светлого будущего, которого мы ждали и которого добивались, ударяя старыми касками о мостовую, протестуя на демонстрациях в Белграде. Еще тогда, прежде чем мы остановили машины и двинулись менять власть, создавая тот порядок, о котором нам рассказывали крутые парни в футболках с гордо поднятым кулаком протеста, мы хотели смыть с себя грязь трудового дня и требовали новые комбинезоны: именно их, прикрепив к ним значки победителей соревнований, хотели мы надеть на митинг. Но нам сказали, что столица желает нас видеть в поту, в рабочей пыли и старых касках и, увидев нас такими, она заплачет от радости понимания и единения с нами и все сделается понятным и легким. Главное – быть вместе. И держаться друг за друга. И мы держались так, как никто не мог и представить себе. Держались друг за друга и свои требования, и тогда, когда послали к нам заслуженного генерала, который должен был нас убедить словами и подкупить обещаниями, который должен был нас смягчить братскими поцелуями и успокоить мужским дружественным пожатием руки, должен был загипнотизировать нас звуком своего такого знакомого голоса, знающего наши имена и убеждающего нас в том, что он помнит, действительно помнит, наши лица, лица солдат, воевавших с ним вместе в Косово. Помнит наши лица, ныне надежно скрытые от него под гримом угольной пыли и под вуалью табачного дыма сигарет, которые раздавали нам молодые активисты с мягкими, почти женскими ладошками, с пухлыми опрятными руками, где не было ни мозолей, ни грязи под ногтями.