Можайский-7: Завершение - [50]

Можайский полуобернулся — так, чтобы лучше видеть Анутина — и пояснил специально для генерала:

— Сушкин — репортер из Листка…

— Как же, как же! — немедленно отозвался Владимир Львович. — Читаю, знаю…

— Любимов — мой младший помощник.

Лоб Владимира Львовича пошел морщинами, во взгляде появилось сомнение узнавания — то ли узнал, то ли нет, но имя вроде бы знакомое:

— Постойте! — Владимир Львович решил уточнить. — Любимов… Не сын ли это Славы Любимова? Он по какому ведомству: гражданскому или военному?

— Поручик, — без лишних подробностей пояснил Можайский.

— Николай?

— Да.

— Значит, он!

Можайский смотрел на Владимира Львовича своими улыбающимися глазами и явно ожидал продолжения. Владимир Львович не замедлил:

— Слава — тоже мой бывший сослуживец… мир его праху! Отличный был человек. Николая, по большому счету, я и не знал никогда, но наслышан о нем: пока Слава был жив, мы переписывались…

— Переписывались?

— Да. Выйдя в отставку, он поселился в имении: дела уж больно расстроены были. Так что видеться — мы не виделись, но связь не теряли. Он писал мне, что сын пошел по его стопам: училище и всякое такое… а потом всё кончилось: Слава умер, и последнее, что я узнал — Николай был выпущен в полк. Однако в последнее время до меня стали доходить слухи, что у нас в участке — на острове я имею в виду[56] — появился резервист с такою же точно фамилией. Фамилия, конечно, не редкая, но слишком уж много совпадений было в доходивших до меня слухах. Одно только не сходилось: с чего бы Николаю полк на полицию променять? Но…

— В полиции ныне опасностей больше, — совершенно серьезно сказал Можайский.

Владимир Львович понял мгновенно:

— Ах, вот оно что!

— Именно.

— Значит, никаких сомнений: это — сын Вячеслава!

Можайский кивнул и собрался что-то еще сказать, но тут вмешался Гесс:

— Господа! — воскликнул он. — Всё это замечательно, но что с ними?

Можайский перевел взгляд на Гесса:

— Сушкин в порядке, поручик — в больнице. Он ранен, и весьма тяжело. Ему разбили голову. А еще он подхватил пневмонию. Борьба за него идет не на жизнь, а насмерть.

— Но как это случилось?

— Их угораздило попасть в притон на Голодае.

— Но зачем, прости, Господи?!

— Сушкин предложил.

— Сушкин?

— Да.

Гесс смотрел на Можайского с тем выражением удивления на лице, какое иногда имитируют клоуны в цирке. Только было это совсем не смешно, и никто поэтому не смеялся.

— Сушкин, — сухо пояснил Можайский, — когда-то познакомился с владельцем этого притона. Более того: владелец помог ему в кое каких мелочах, хотя и неприятностей с его подачи тоже хватало. Зачем Сушкин потащил туда поручика — одному Богу ведомо, но для нас важно другое. Нам, господа, — Можайский обратился уже к обоим — не только к Гессу, но и к Владимиру Львовичу, — невероятно повезло!

— Как?!

— Звучит, конечно, странно, — согласился Можайский, — но, тем не менее, это действительно так: нам повезло.

— Ушам своим не верю!

— Но поверить придется: слушайте.

И тогда Можайский рассказал о ставших ему известными из письма фактах, считая и те, что относились к фальшивым бумагам.

— Не подлежит сомнению явная связь между этим… скажем так: синдикатом… и организацией Кальберга. Синдикат выкупил — представляете? — не получил, а именно выкупил у Кальберга фальшивые облигации. Как рассказал Сугробин — его взяли сразу же после того, как Сушкин дал собственные показания, — сделка прошла по щадящим условиям: пять копеек за рубль. Таким образом, на руках у синдиката оказалось бумаг на сто миллионов, а заплачено за них было пять миллионов. Деньги тоже немалые, но куда больше должна была стать прибыль с выручки. И хотя Сугробин со своими людьми не рассчитывал выручить все сто миллионов, но примерно на половину надеялся. Вот почему он так… взбесился, когда неожиданно выяснилось: бумаги пропали! Мало того, что синдикат лишился пяти миллионов рублей, так еще и потерял около пятидесяти потенциальных!

— Но зачем Сугробину всё это вообще понадобилось?

Можайский только руками развел:

— Жадность, я полагаю.

— Значит, Кальберг…

— Да: Кальберг ловко всё просчитал. После первых неудач с фальшивыми облигациями он призадумался. Его — это, конечно, еще предстоит выяснить, но, думаю, так оно примерно и было… его, повторю, наниматели забили тревогу: фальшивки нужно было внедрить! Кровь из носу, но — нужно. Из всех… нехороших сил, на какие Кальберг мог положиться или с какими мог без труда вступить в контакт, он обратил внимание на две: на преступный синдикат Сугробина, созданный едва ли не по образу и подобию итальянской мафии, и на доморощенных революционеров, не только вечно испытывающих нужду в деньгах, но и также готовых якшаться с любою сволочью, какая только пообещает им поддержку. Так он вышел не только на графа, но и на подполье. А в подполье его идею — он предложил организовать профессиональную типографию — подхватили с радость. Кальберг пообещал поставить оборудование и подбросить материалов: краску, бумагу… в общем, всё, что необходимо для почти безразмерной печати провокационных листовок, брошюр и книг. В обмен же потребовал привлечь настоящих мастеров, способных создать и оттиски государственных ценных бумаг. Подпольщики согласились. Так заработала самая массовая столичная типография экстремистов, а Кальберг получил великолепного качества фальшивки.