Можайский-6: Гесс и другие - [34]

«…Кочергин!»

«Кочергин!»

Молжанинов, как эхо повторявший за Зволянским невероятные титулы, закончил выступать репетитором и вдруг, как будто с места его сорвала неведомая, но страшная сила, ринулся к окну. Там он — не отдергивая, впрочем, занавеску — стал внимательно, но в явном возбуждении вглядываться — не в кипевшую жизнью этажами ниже улицу, а в дом напротив.

Я понял: Молжанинов решил, что в одной из квартир или даже на крыше находился очередной наблюдатель. Очевидно, к такому же выводу пришел и Зволянский, потому что он тоже подошел к окну.

«Кого-нибудь обнаружили?» — спросил он Молжанинова.

«Пока еще нет!» — ответил тот.

Теперь они оба внимательно оглядывали дом напротив, но и совместными усилиями ни до чего не дошли.

«Никого?»

«Никого!»

«Но почему тогда Кочергин?»

«Совпадение?»

«Почему-то не нравятся мне такие совпадения!»

Зволянский кивнул:

«Признаться, мне тоже!»

Тем не менее, за окном, похоже, и впрямь ничего необычного или таившего угрозу не было, поэтому — выждав еще пару минут — Молжанинов и Зволянский от окна отошли. Зволянский вернулся в кресло, а Молжанинов — к уничтожению бумаг. Однако спокойствие было подорвано основательно! Зволянский хмурился, его пальцы туда-сюда вращали пустую рюмку. Молжанинов то и дело замирал, прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам. Даже оба чиновника писали уже не столь рьяно, как прежде: они отрывались от дела, допускали помарки — каждый из них по нескольку раз чертыхнулся — и вообще выглядели растерянными…

— Подождите! — Чулицкий. — А что звонивший продиктовал? «Два и два равно четыре…» — это я понял, а другое, второе сообщение? Вадим Арнольдович?

Гесс прищурился:

— Об этом вслух не говорилось…

— Но, тем не менее, вы знаете: я же вижу!

Гесс, рассчитывавший, похоже, преподнести продиктованное по телефону сообщение в качестве эффектной концовки своего рассказа, попытался было уйти от прямого ответа, но Чулицкий так его оседлал, что деваться Вадиму Арнольдовичу было некуда:

— Ну… да, — признал он, — знаю.

— Так говорите же! Что вы тут в шарады играете?

Гесс порозовел:

— Видите ли, Михаил Фролович, узнал я об этом позже, когда… ну, когда все разошлись, и я, как вы справедливо предположили ранее, получил возможность вернуться в кабинет и…

Если Гесс порозовел, то Чулицкий побагровел:

— Да чтобы черт вас по кочкам прокатил! Немедленно говорите!

Вадим Арнольдович разочарованно — он был вынужден сдаться — вздохнул:

— Ну, хорошо: извольте… Когда все разошлись, я вернулся в кабинет и — даже прежде чем пошарить в камине — бросился к столу. Наблюдая за Зволянским, я заметил, что он, записывая сообщение, положил бумагу прямо на лакированную поверхность, а после — давил на бумагу твердым карандашом… Вы, Михаил Фролович, и вы, господа, — Гесс обратился и ко всем нам, — разумеется, знаете, что так делать нельзя. Если делать именно так, лакированная поверхность портится: на ней остаются следы и…

— Да знаем мы это, знаем! Дальше!

— В общем, я взял оставленный на столе карандаш, как можно мельче — считайте, что в порошок — сточил его грифель и аккуратно рассыпал получившийся порошок по той поверхности стола, на которой Сергей Эрастович держал бумагу. Мои ожидания оправдались: порошок ясно выделил вдавленные царапины, и эти царапины без труда сложились в буквы и слова. И я их переписал.

Гесс вынул из кармана памятную книжку.

— Вот что получилось…

Я немедленно перевернул страницу в собственном блокноте, чтобы начать с чистого листа.

Где волны плещут о сваи — читал Гесс, — святым — раздолье. Грешников, однако, больше, и каждый из них к святому подступается: в ожидании проповеди или награды? Проповедь скучна: грешники бегут. Награда задерживается: грешники бегут. Святой остается в одиночестве. Только путник, запоздало явившийся к проповеди или пришедший раньше награды, оказывается рядом. Но что с того? Святому нечего ему предложить, и путник, разочарованный, бросается в воду. А там — смерть.

Гесс замолчал.

Чулицкий, глядя на него, моргал.

Я перечитал записанное.

— Всё ясно!

Мы — Чулицкий и я — разом повернулись к Можайскому.

— Что тебе ясно? — спросил Михаил Фролович.

— Ясно? — спросил я.

— Да, — ответил Можайский. — Ясно. Совершенно.

— Согласен! — Инихов.

Чулицкий обернулся на своего помощника:

— Да?

Инихов развел руками:

— Конечно. Неужели вы сами не видите?

Чулицкий задумался, а потом хлопнул себя по лбу:

— А ведь и правда!

— Господа! — это уже я. — Объясните!

Чулицкий объяснил:

— Речь о Венеции, о Сан-Галло, о съехавшихся в отель — похоже, это действительно так: к гадалке не нужно ходить, какой ответ мы получим на наш телеграфный запрос!.. о съехавшись в Сан-Галло наших дорогих подопечных, так быстро и так странно исчезнувших из Петербурга. И, конечно, о самом Молжанинове. Звонивший знал, что Молжанинов собирается в Венецию, но — это очевидно — не знал, когда. Вот он его и торопит: поспеши, мол, друг любезный, иначе все разбегутся, и ты приедешь к опустевшему гнездышку! А вот насчет смерти… это, полагаю, не угроза, а тоже предупреждение: опасность рядом! Иначе нет никакого смысла в первом послании — «два и два»… ну, вы помните!