Можайский-2: Любимов и другие - [17]

Вадим Арнольдович, по-прежнему несказанно мрачный и хмурый, подтвердил без лишних слов:

— Он.

— Ага! И что же мы имеем с этим Варфоломеем? Крестьянин Тверской губернии, в столице уже добрых тридцать лет, из них четверть века — по дворницким. Девять лет — как старший дворник. Имеет серебряную медаль за усердную службу. А еще — имеет троих детей от первого брака и совсем молодую жену, буквально с год как принесшую ему четвертого ребенка…

Князь, задумавшись на мгновение, замолчал, а потом просто спросил у нашего юного друга:

— Николай Вячеславович! Чем они Варфоломея подкупили?

Поручик закивал головой:

— Да, об этом они тоже рассказали. Без дворника им было никак не обойтись: кровью было залито всё, Михаил Фролович прав.

Чулицкий удовлетворенно вздохнул: несмотря на то, что его отношения с поручиком, как вы, дорогой читатель, несомненно, помните, были безнадежно испорчены, поручик проявил достаточно благородства, чтобы отметить проницательность начальника Сыскной полиции.

— Дело было так. Обнаружив, что брат всё еще жив, и не имея сил добить его, Алексей Венедиктович побежал к студентам, благо бежать было недалеко: квартиру они снимали в соседнем доме. На его счастье, а точнее — несчастье, все трое оказались у себя и без промедления отправились с ним. Открывшаяся им картина, как заявил мой тезка, была ужасной. Тело несчастного было все переломано, лицо — он упал лицом вниз — практически размозжено. Судя по ряду признаков — повторить их на память не возьмусь, не врач все-таки, — имелись и серьезные повреждения внутренних органов. В частности — это уже «юнец» поставил диагноз, — были разорваны селезенка и печень. Отломки ребер пробили оба легких. Ни о каком выживании с такими травмами не могло быть и речи, но юноша отличался крепким здоровьем, его организм отчаянно боролся со смертью, агония могла продолжаться очень долго. Алексей Венедиктович умолял сделать хоть что-то, но студенты уже имели собственный взгляд. Во-первых, раздор Молжанинова и Кальберга заставил их опасаться, что — рано ли, поздно — преступная деятельность партнеров вскроется, и тогда уж самим студентам крепко не поздоровится. Ведь они своими поступками заработали, как минимум, пожизненную каторгу. И то — лишь при условии, что их не стали бы судить военным судом: как курсантов Военно-медицинской академии! В этом случае им грозила виселица. А во-вторых — и это, возможно, главное, — им очень не понравилось то, какое вообще направление приняла деятельность Кальберга и Молжанинова: все эти привидения, эксперименты с фотографией и трупами…

Саевич, о присутствии которого в гостиной все уже и позабыли, вздрогнул всем телом и уронил на пол рюмку. Его сиятельство, коротко взглянув на фотографа своими улыбающимися глазами, махнул рукой: не дергайтесь, мол, не по вам звонит колокол!

— Во всяком случае, — поручик, после вызванной пантомимой паузы, продолжил, — именно так они и сказали. Не то чтобы они были верующими и добрыми православными, но даже их цинизм не простирался настолько, чтобы так надругаться над верой и здравым смыслом. «Юнец» даже несколько раз повторил «отвратительно!» А ведь именно он, как выяснилось чуть позже, был более других по локти в крови, так как именно он обеспечивал невозможность спасения из пожаров!

— Так-так-так! — Инихов, уже прикончивший одну сигару, крутил меж пальцев другую, но не прикуривая. — Кажется, я начинаю улавливать связь между этим «юнцом» и гимназистом!

— И вы правы, Сергей Ильич! — поручик, ничуть не сомневаясь в очевидности догадки, подтвердил правоту Инихова, даже не дождавшись объяснений с его стороны. — Мякинин-младший в шайке выполнял ту же работу, что и «юнец». Иногда они работали вместе, иногда — порознь. Бывало и так, что вовсе не студент, а гимназист должен был играть заглавную скрипку. А еще…

— Мальчик ловко подхватил, на скамейку усадил, закричал: «народ, народ!» Люди глядь, уж умер тот!

Я едва не поперхнулся водкой: ощущение, доложу я вам, не из приятных. Инихов выронил сигару. Чулицкий — человек вообще из породы нервных — подскочил. Саевич опять уронил рюмку. Иван Пантелеймонович, стоявший рядом с фотографом, крякнул:

— Ну, прямо кот на цепи[22]!

Монтинин выругался: повторять его ругательство не имеет смысла, так как оно обязательно будет вырезано цензором. Усы Митрофана Андреевича взлетели в параллель к полу. Даже Можайский подался всем телом вперед, уставившись своими улыбающимися глазами на диван!

Поручик же от неожиданности просто замолчал.

Михаил Георгиевич, доктор, приподнялся с дивана и, глядя на нас совершенно осоловело, пропел еще один куплет — но уже совершенно невнятный — и рухнул головой обратно на подушку.

— Вот ведь сукин сын! — Митрофан Андреевич приложил ладонь к груди. — У меня чуть сердце не остановилось!

И тут наш юный друг — немного истерично — хихикнул:

— А ведь он прав!

— Да хоть имя его — сама правота, нельзя же так! — Михаил Фролович был красен. — Либо ты в стельку пьян и дрыхнешь, либо сиди себе как человек и не пугай людей внезапными откровениями! И без него мы знаем уже, что мальчишка какой-то дрянью несчастных колол. Тоже мне — пророк выискался!