Мозг: прошлое и будущее - [45]

.

Воплощенное познание очевидно на примере колонии бобров, строящих запруду. Сначала бобры наваливают ветки на речное дно и придавливают камнями. На этой основе они возводят плотину, надстраивая конструкцию деревом и мусором. Чтобы укрепить структуру, они добавляют еще камней, кору, мох, прутья и грязь, которую наскребли со дна. Бобровые плотины обычно около метра в ширину и метра два в высоту, а их форма соответствует глубине реки и скорости течения. На первый взгляд творение бобра мало чем отличается от результата работы инженера, получившего образование в Массачусетском технологическом институте, если ему придется строить плотину из тех же материалов, вот почему бобер – символ Массачусетского технологического! Но теперь вернем в картину самих бобров. У каждого бобра есть острые, особопрочные топорики вместо зубов, мастерок каменщика вместо хвоста, перепончатые лапы Аквамена и крепкое коренастое сложение и мощные мышцы портового грузчика в миниатюре[267]. Если бы вам поручили разработать животное, основная задача которого – строить плотины в речках, скорее всего, у вас получился бы бобр. Однако бобр от природы еще и одержим одной – явно когнитивной – идеей посвятить себя строительству плотин. При звуке журчащей воды бобры так мобилизуются, что готовы трудиться, забыв обо всем, чтобы перегородить поток плотиной или починить прохудившуюся. Этот инстинкт ловко эксплуатировали охотники, добывавшие бобровые шкурки: они портили плотины и ставили ловушки на бедных зверьков, которые сбегались их чинить[268].

Примеров воплощенного сознания в природе еще много, но, пожалуй, самые наглядные мы найдем в области робототехники. Психолог Луиза Барретт в своей книги «За пределами мозга» приводит пример «швейцарских роботов», которые собирают предметы и складывают их кучками, как будто делают уборку[269]. Это сложное поведение не запрограммировано при создании роботов, а следует из основных принципов их дизайна. Роботы оборудованы набором пространственных датчиков, которые позволяют регистрировать предметы по бокам, но не спереди. Кроме того, движение роботов подчиняется простому правилу: если активирован датчик с одной стороны, поворачивайся в противоположную сторону. Поскольку робот не замечает предметов перед собой, он часто натыкается на них и подталкивает их вперед, но если он заметит сбоку второй предмет, то сворачивает, поэтому первый предмет образует со вторым зародыш будущего скопления, и этот процесс продолжается неопределенно долго. Опрятность швейцарского робота – прекрасный пример того, как простые физические способности вроде умения толкать, ощущать и поворачивать порождают сложные паттерны поведения безо всякого планирования и вертикального когнитивного контроля.

Устройство человеческого тела тоже определяет наше поведение. Если у вас есть собака, то, вероятно, временами у вас возникает желание сказать ей, чтобы она сама себя выгуливала, кормила и вообще ухаживала за собой. Была бы ваша собака чуточку умнее, и вы просто объяснили бы ей, как это делается, и предоставили бы ей полную самостоятельность, а сами беззаботно ходили бы на работу, в гости, ездили бы в отпуск и так далее. Но на самом деле, даже если бы у вашей собаки вдруг появился человеческий интеллект и она заговорила бы человеческим языком, очень велика вероятность, что она все равно осталась бы беспомощной, как младенец. Она не могла бы сама открывать почти все двери, не могла бы включать и выключать воду, готовить себе еду и, разумеется, ходить за покупками. А все потому, что среда нашего обитания продумана только для нас, людей, и оборудована с учетом наших поведенческих возможностей – психолог Джеймс Гибсон называет их очевидными возможностями, или аффордансами[270]. Дверные ручки, компьютерные клавиатуры, стулья и кровати – все они предлагают аффордансы, приспособленные к нашей анатомии. Мы ходим на двух ногах, обладаем бинокулярным зрением, тонкой моторикой, способностью брать предметы – и без всего этого почти все простые занятия, которым мы предаемся, стали бы нам недоступны.

Джордж Лакофф и его коллега Марк Джонсон утверждают, что наши тела в конечном итоге определяют не только то, что мы делаем, но и то, как мы думаем. В своей классической книге «Метафоры, которыми мы живем» Лакофф и Джонсон постулируют, что большинство понятий, на которые мы опираемся в языке и мышлении, строятся на более простых идеях при помощи метафор. «Так как множество понятий, важных для человека, либо абстрактно, либо нечетко определено в опыте (эмоции, идеи, время и т. п.), – пишут они, – возникает необходимость использовать для их понимания другие концепты, которые осознаются более четко (пространственная ориентация, объекты и т. п.)»[271]. По мнению Лакоффа и Джонсона, наши понятийные системы глубоко укоренены в опыте, который мы получаем благодаря тому, что наши тела с их конкретным устройством так или иначе перемещаются по миру, иначе говоря, даже высшие познавательные функции у нас воплощены в теле. Мы безо всякого труда и без посторонней помощи понимаем, что такое «вверх», «брать», «толкать», поскольку эти понятия тесно связаны с фундаментальными физическими особенностями нашей жизни – с тем, как мы стоим и что можем делать руками. Чтобы показать, как эти фундаментальные физические особенности служат строительным материалом для более сложных идей, Лакофф и Джонсон подчеркивают, что даже непространственные и нефизические по сути своей понятия обсуждаются в терминах пространства и физических качеств. Например, когда мы говорим о счастье, то наши формулировки предполагают, что «счастье – это вверх» («У меня приподнятое настроение», «Он воспрянул духом»). Когда мы говорим о времени, то воспринимаем его как ресурс, которым мы располагаем и можем им воспользоваться или сберечь его – время можно выиграть и потерять, а можно уделить кому-то часть своего времени. О споре мы говорим в тех же терминах, что и о физической схватке: мы нападаем друг на друга, а наши аргументы могут быть сильными или слабыми.