Моя жизнь в жизни. Том 2 - [179]

Возбужденный гул голосов остался за плотно задраенной дверью. Луна не светила, но снег искрился, слепя глаза. Безмолвная ледяная тишь наводила ужас. Совершенно черное небо с непомерно яркими вкраплениями бесчисленных звезд поражало своей необычностью. Это было не то небо, которое можно увидеть с земли. Полчаса я провел наедине с мирозданием — такое не забывается. Потом мне часто не хватало того состояния, про которое говорят «заглянуть в вечность». Там холодно и страшно, но зато в общении с вечностью перестаешь думать о суетном, и мир, который нас окружает, предстает совсем вином измерении.

Дважды — в разное время — на берегу двух озер, уральского Чебаркуля и казахстанского Капчагая, улегшись возле палаток, я всматривался в усыпанное звездами небо, пытаясь вернуть в себе то, ни с чем не сравнимое, ощущение. Не получалось. Всего четыре километра ввысь, и взгляд становится совершенно иным….

Зато Васек-Чебаркульский, он же Василий Алексеевич Ручкин, зоотехники книгочей, травил до утра охотничьи байки, которые сочинял на ходу, пленяя неистощимой, красочной выдумкой, а Саша Самойленко, наш собкор в Казахстане, преданный, добрый и чуткий, придумывал рыбные разносолы на горевшем всю ночь костре, стремясь влюбить гостя в те райские места, куда он меня привез. Через год иди два, в столице Киргизии городе Фрунзе, где снимался фильм по моему сценарию, я окажусь надолго отрезанным от Москвы нависшим над горами туманом, и Саша, услышав по телефону мой взволнованный голос, пробьется ночью на машине через горные перевалы, вывезет меня в Алма-Ату, уложит спать. Приготовит божественные пельмени, а, накормив, втолкнет в переполненный самолет, улетавший в Москву.

Я все это помню, потому что счастливые моменты любви забывать негоже.

Их было много, счастливых моментов. Встреч и прогулок с друзьями.

С Юрой Визбором, который, уже зная, что обречен, оставался таким же приветливым, ироничным, общительным, каким был всегда. Незадолго до конца я привез его в Дом Актера на «Междусобой», и сильно после полуночи он пел свои шлягеры — легко и щедро, весело и печально, ничем не выдавая свою боль. Такси по вызову долго не шло, мы ждали машину на сильном ветру, он стоял с непокрытой головой, с воротом нараспашку, молодой, красивый, двадцатидвухлетний… Прощаясь, сказал мне: «Зачем кому-то показывать, как тебе плохо?». Большей его не видел.

Пожалуй, это был самый светлый человек, который встретился на моем пути. Виделись мы не так уж часто — и у него дома, на Грузинской, и в Переделкине, где он, тяжелобольной, снимал зимой дачу — не то Штейна, не то Серебряковой, точно не помню. Он никогда не оставался один — рядом была не только верная Нина, но и несметное количество его друзей. С трудом представляю себе кого-нибудь, кто бы его не любил. Наверняка такие были — кодла всегда враждебна таланту и благородству.

Память о Юре, его песни, его фильмы и сегодня объединяют тех, кого становится все меньше и меньше: людей того же умонастроения и жизненного настроя. Таких лиц, которые были в зале на вечере, ему посвященном, я давно уже не встречал — вместе, а не поодиночке.

С Викой Некрасовым… Нет, не так: сначала с Виктором Платоновичем, но уже через час — с Викой. Мы гуляли по ослепительно солнечному, весеннему Парижу, он вдруг сворачивал с многолюдного, шумного бульвара в какую-нибудь тихую, пустынную улочку, наблюдая за тем, не свернул ли кто-то еще вслед за нами. Я смеялся над его наивной верой в то, что он перехитрит топтунов, а он — поражался моему легкомыслию. Ему-то к слежке было не привыкать, здесь она его вообще не пугала — он боялся за меня. «Не спеши на плаху, — говорил Вика, — еще пригодишься». Боялся, что меня застукают с ним — эмигрантом и отщепенцем.

В любимом его кафе «Монпарнас», напротив вокзала, носящего то же имя, на втором этаже, где он пил пиво, а я банальную кока-колу, Вика придирчиво рассматривал каждого нового посетителя, поднимавшегося по лестнице и выбиравшего себе место за столиком. Он убеждал меня, что открыл несколько верных примет, безошибочно выдающих агента (на его языке — прилипалу), но со мной своим открытием не поделился. Объяснил: слова не помогут — нужны наглядность и долгий опыт, да еще особая наблюдательность, так что лучше не тратить попусту время, а поговорить об общих друзьях.

Он привел меня в русский книжный магазин на улице Эперон, теперь уже не существующий, и я, скользя взглядом по стеллажам, зачем-то брякнул вслух, что через день уезжаю. «В Москву?» — сразу же отозвалась одна из двух, скучавших от безделья, продавщиц. Вика опередил меня: «В Белград». Ума не приложу, с чего вдруг он выбрал именно этот адрес… И тут же сочинил обо мне легенду — внук белого офицера, оставшийся верным приютившему деда Белграду. Придумал даже профессию — археолог. И быстро из магазина увел.

— Русские жены, — объяснил мне, когда мы уже отошли далеко. — Милашки все, как одна, и все, как одна, стукачки. Не будем судить их строго — другого пути у них не было. Хочешь к мужу — вербуйся! Им велено следить не за теми, кто из Белграда, а кто — из Москвы. Всучили бы тебе что-то для передачи, ты бы не смог отказать, а в Шереметьеве — шмон! И кто знает, чтобы нашли? Береженого Бог бережет.