Моя жизнь - [34]

И все же всегда наступает момент, когда разум, капитулируя, кричит: «Да! Признаю, все остальное в жизни, включая твое искусство, просто чепуха и пустые фантазии по сравнению с великолепием этого момента, и ради этого момента я охотно соглашаюсь принять разрушение и смерть». И это поражение разума есть последняя конвульсия и начало погружения в небытие, что часто приводит к величайшим бедствиям для разума и духа.

Итак, все было следующим образом: узнав, что такое желание, испытав на себе предельное безумие этих часов, ведущих к неистовой отрешенности последнего момента, я больше не думала ни о возможной гибели моего искусства, ни об отчаянии матери, мне было бы безразлично, даже если бы погиб весь мир.

Пусть тот, кто может, судит меня или пусть лучше обвинит Природу или Бога, так как именно Он создал этот единственный момент, самый дорогой и самый желанный во вселенной из всего прочего, что мы только можем испытать. И естественно, насколько высоко ты взлетишь, настолько ужасным будет удар при пробуждении.

Александр Гросс организовал для меня турне по Венгрии. Я выступала во многих городах, включая Зибен-Кирхен, где на меня произвел большое впечатление рассказ о семи повешенных революционных генералах. На большом открытом поле за городом я придумала марш в честь этих генералов на героическую и мрачную музыку Листа.

Во время гастролей во всех этих маленьких венгерских городках публика встречала меня бурей оваций. Александр Гросс организовал так, чтобы в каждом из них меня ожидали белые лошади, впряженные в легкий двухместный экипаж, заполненный белыми цветами. Среди приветствий и криков меня, одетую во все белое, провозили через весь город, словно какую-то юную богиню, явившуюся из другого мира. Но, несмотря на весь тот восторг, который давало мне мое искусство, и преклонение публики, я бесконечно страдала от непереносимой тоски по моему Ромео, особенно по ночам, когда была одна. Мне казалось, что я готова пожертвовать всем своим успехом и даже искусством ради того, чтобы хоть на одно мгновение снова очутиться в его объятиях, и страстно стремилась вернуться в Будапешт. И вот этот день настал. Ромео, охваченный пылкой радостью, конечно же встретил меня на вокзале, но я ощутила в нем какую-то странную перемену, затем он рассказал мне, что приступил к репетициям роли Марка Антония и вскоре дебютирует в ней. Неужели перемена роли так сильно повлияла на его артистический, страстный темперамент? Не знаю, но я с уверенностью могла сказать, что первая наивная страсть и любовь моего Ромео изменилась. Он говорил о нашем браке, словно это было делом окончательно решенным. Он даже повел меня смотреть какие-то квартиры, чтобы выбрать ту, в которой мы поселимся. Взбираясь по бесчисленным лестничным маршам, чтобы осмотреть эти квартиры без ванн и кухонь, я ощущала, как мое сердце охватывали какие-то странные холод и тяжесть.

– Что мы станем делать, живя в Будапеште? – допытывалась я.

– Ну, каждый вечер ты будешь смотреть из ложи, как я играю, – ответил он. – Со временем научишься подавать мне реплики и помогать разучивать роль.

Он продекламировал мне роль Марка Антония, но на этот раз его страстный интерес был сосредоточен на населении Рима, а я, его Джульетта, оказалась в стороне.

Однажды во время длительной прогулки, сидя у стога сена, он, наконец, спросил меня, не думаю ли я, что будет лучше, если я продолжу свою карьеру, а его предоставлю самому себе. Это не точные слова, но таков был смысл его слов. Я отчетливо помню стог сена, простирающееся перед нами поле и пронзивший мою грудь холод. В тот же день я подписала с Александром Гроссом контракт на Вену, Берлин и все немецкие города.

Я видела дебют Ромео в роли Марка Антония. Мое последнее воспоминание о нем – это бешеный восторг публики, в то время как я сижу в ложе, глотая слезы и чувствуя себя так, будто проглотила груды битого стекла. На следующий день я уехала в Вену. Ромео испарился. Я попрощалась с Марком Антонием, казавшимся столь суровым и озабоченным, что мое путешествие из Будапешта в Вену стало самым горестным и печальным, какое мне когда-либо довелось испытать. Казалось, вся радость внезапно покинула вселенную. В Вене я заболела, и Александр Гросс поместил меня в клинику.

Я провела несколько недель в состоянии полной прострации, испытывая ужасные страдания. Из Будапешта приехал Ромео. Он даже устроился на койке в моей палате. Он был нежным и внимательным; но, проснувшись однажды рано утром и увидев лицо сиделки, облаченной во все черное католической монахини, отделявшей меня от силуэта моего Ромео, спавшего на койке у противоположной стены, я услышала похоронный звон по нашей любви.

Процесс выздоровления затянулся, и Александр Гросс отвез меня на поправку во Франценсбад. Я была вялой и печальной, не проявляла интереса ни к прекрасной стране, ни к добрым друзьям, находившимся рядом со мной. Приехавшая жена Гросса заботливо ухаживала за мной бессонными ночами. К счастью для меня, дорогие доктора и сиделки, по-видимому, истощили счет в банке, и Гросс организовал мои концерты во Франценсбаде, Мариенбаде и Карлсбаде. Так что в один прекрасный день я снова открыла чемодан и достала свои танцевальные туники. Помню, я разразилась слезами, целуя свою короткую красную тунику, в которой танцевала все свои революционные танцы, и поклялась никогда больше не покидать искусство ради любви. К этому времени мое имя приобрело магическую силу в стране, помню, как однажды вечером, когда я обедала со своим импресарио и его женой, перед зеркальным окном ресторана собралась такая густая толпа, что она разбила огромное окно, к отчаянию управляющего гостиницей. Печаль, боль и разочарования любви я претворила в свое искусство. Я создала историю Ифигении, ее прощание с жизнью на алтаре смерти. Наконец Александр Гросс организовал мое выступление в Мюнхене, где я встретилась с матерью и Элизабет. Они обрадовались, увидев меня одну, но нашли, что я изменилась и стала грустной.