Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика - [8]

Что там говорить: цинизм удушающим облаком окутывал страну, и не было такого противогаза защититься от него. Боксёр Коротич переплыл Днепр и окопался в Москве, превратив её в ринг, своим «Огоньком» поджигая русскую историю и народное предание. Добрые советские люди с нетерпением ждали, когда же наконец этого сатанёнка приберёт дьявол… Украинцы злорадно хихикали над Москвою: де, вы нам Чернобыль, мы вам Коротича. Такую силу имел в те времена пробравшийся «с западенции» яковлевский лазутчик. Либералы старались перещеголять друг друга в цинизме, забыли праведное предупреждение русских мыслителей девятнадцатого века: дескать, либералами, отринувшими Бога, под надсадные вопли о свободе личности творятся самые гнусные дела.

Вот в эти дни великих национальных смятений и сомнений и появились «Сто дней до приказа» Юрия Полякова. Помню, мы летали в Западную группу войск для выступлений в частях. И офицеры с чувством какого-то негодования вдруг вспоминали эту повесть, как упрёк нам, писателям, будто мы и были её авторами и предателями. Я эту работу тогда не читал, и слава Богу. В армии служил три года и, несмотря на трудности солдатского быта, остался ей благодарен на всю жизнь. Она выбила из меня остатки фальши, освободила личность, содрала с меня кислую шерсть эгоцентризма и гордыни, приучила к трудностям, то есть сделала из меня настоящего мужика, которого высади на необитаемый остров – он и там выживет, того самого солдатика, который сварит суп из топора и щи из кирзового сапога. А вся эта бесконечная гугня о дедовщине была запущена лишь для того, чтобы в годы нестроений замутить армию, сделать её козлом отпущения в невзгодах, выскоблить из неё неколебимую верность отечеству и превратить в сброд, гуляй-поле, где царствуют жёсточь и анархия. Дедовщина – это особое качество любой армии мира, она была, есть и будет всегда: «дед» – это первый помощник взводного командира, его тыл и подмога; другое дело, когда нарушаются главные человеческие качества – совесть, стыд и жалость, когда научение «молодяжки» дисциплине и порядку незаметно переходит в садизм, в сладкое, как чесотка, наслаждение, разрушающее не тело, но душу, когда переступается самое изначальное, что и отличает от зверя: «Остановись, человек, это же брат твой!»

Критика общего советского дела тогда считалась за норму, и Поляков, как писатель резкого, афористичного ума, не оглядываясь на последствия, живописал то, что, наверное, видел, но под либеральным углом зрения.

И позднее, когда вулкан либерализма назрел в России и пролился гноем, Юрий Поляков опомнился и, наверное единственный из литераторов, прилюдно повинился в содеянном, мол, кабы знать, что моя повесть поможет этому дьявольскому замыслу разрушения великой страны, когда будет попрана жалость к простому человеку и восторжествует антимораль, я бы её не напечатал…

…Познакомился я с Поляковым и довольно близко сошёлся много позднее, уже после танкового расстрела Белого дома, самой проклятой страницы русской истории, явившейся нашим стыдом и пределом нравственного падения, когда было варварски погублено более тысячи русских святых душ.

Трагедия девяносто третьего вывернула наизнанку сущность либерала – светоча демократии, не только как безбожника и неотроцкиста, презирающего своё отечество и народ, но и бездушного эгоцентрика, вокруг которого, как барина и господина, обязана вращаться в услугах вся «низкая» Россия…

«Ребята, хотите жить, – раздавите гадину!» – кричал по радио в те дни «асфальтовый фермер» Юрий Черниченко.

Явлинский: «Президент должен проявить максимальную жёсткость в подавлении».

Новодворская: «Мы блуждаем в хищной мгле, и очень важно научиться стрелять первыми, убивать… Убей гадину или заказывай себе гроб!»

Окуджава: «Я наслаждался этим (расстрелом). Я терпеть не мог этих людей, и даже в таком положении никакой жалости у меня к ним совершенно не было».

Неврастеничная артистка Ахеджакова требовала с экрана телевизора, театрально заламывая руки: «Борис Николаевич!.. Что же это за проклятая конституция… А где наша армия? Почему она нас не защищает от этой проклятой конституции? А мне ещё говорят: легитимно, нелигитимно».

«Россия, ты сошла с ума!» – вопил подвыпивший Юрий Карякин, узнав, как отнёсся народ к либеральной спайке, прокатив её на выборах в думу.

За расстрел Белого дома президент Ельцин и его соучастники были преданы иерархами русской церкви анафеме 30 сентября 1993 года (она вступила в силу 3 октября, в день пролития невинной крови). Наверное, узнав о проклятии церкви, Ельцин и Черномырдин похихикали и тут же забыли, лишь на миг замерев душою. Но увы… И они, и многие, кто участвовал в расстреле иль подстрекал кремлёвского очковтирателя «раздавить гадину», скоро отъехали на тот свет. Никто из ныне живущих на земле не видал Вседержителя, но лучше его не гневить.

Слава Богу, что толковище, активно участвующее в революции девяносто первого, было неоднородно; оказались в той среде социалисты, либералисты, монархисты, националисты, коммунисты, государственники и дети сатаны, русофобы, масоны, содомиты, хасиды и черносотенцы. Некоторые заблудились окончательно и утонули в нетях забвения, другие, в ком не умерло здравое чувство и не померкла душа, скоро опомнились, побороли соблазны и революционный угар и выплыли на стремнину русских вечных смыслов. Затулин и Бабурин, Павлов, Киселёв, Леонтьев, Полторанин, Миронов, Болдырев, Кургинян, Глазьев, Шевченко и Мамонтов, Александр Кондрашов и Пушков, Замостьянов и многие сотни мыслящих деятелей на просторах России, кто пришёл в ум и ужаснулся содеянному, замыслили и исполнили побег из либеральной трясины на русский берег и примкнули к патриотам-государственникам… Благодаря их здравому уму и мужественным поступкам началось постепенное умирение распалившегося зла.