Моя вина - [73]

Думал я так, наверное, еще и потому, что страшился про себя взяться за работу, которую, я знал, нельзя было дольше откладывать.

Мои записи сорок третьего года кончаются следующим:

С той минуты я знаю, что имеют в виду, когда говорят, что земля уходит из-под ног. Я попытался

Я дошел, значит, до этого места. Потом мне было не до записей — события разворачивались одно за другим. И меня настигло, наконец, то самое, к чему я все никак не решаюсь приблизиться вплотную. Тогда мне еще раз довелось на собственном опыте узнать, что означает выражение: земля уходит из-под ног.

Как странно было после всего случившегося перечитывать эти записи.

Мне кажется, я начинал их с самым искренним намерением быть предельно честным, пусть даже беспощадным, даже жестоким.

Но постепенно картина изменилась. Я подпал под власть собственных настроений. Боюсь, в конце концов я стал смаковать свою исповедь, подобно тому как поэт смакует свою несчастную любовь. Что ж! Будем правдивы до конца. Не думаю, чтобы я сознательно лгал или искажал что-нибудь. Но я погружался в пережитое с головой, упивался собственными радостями и бедами. И все тянул и тянул с тем, что где-то в подсознании все время ощущалось как самое важное и неприятное.

В пачке прошлогодних записей мне попался отдельный листок, на котором нет даты и который я не знаю, к чему относится. Вот что на нем написано:

"Трудно быть до конца честным, говоря о себе самом. Может быть, и вообще трудно быть до конца честным. А уж говоря о себе самом! О своей собственной молодости!

Мы забываем. Искажаем. Изменяем и приукрашиваем — и все время фальсифицируем. Переживаемое в данный момент и то уже фальсифицируем — подстригаем, подрезаем, убираем лишнее, чтобы привести в соответствие с тем, что нам хотелось бы думать о себе и других.

А о прошлом и говорить нечего. Ведь тут нас, как правило, некому контролировать, кроме нас же самих.

Ничего себе контроль!

И память служит нам в этом деле неплохую службу, она ведь постепенно изнашивается — от слишком ли частого употребления или же наоборот — и окутывает наше прошлое милосердной дымкой.

У всех у нас есть в жизни свои мрачные эпохи. И больше всего, может быть, в счастливой нашей юности…"

Вот что я писал. Но тогда я еще не знал, как это верно по отношению ко мне самому. Не подозревал ни того, сколько в этом истинного, ни того, сколь это малая крупица беспощадной истины.

Но все это к делу не относится. Банальности, через которые надо пробиться.

Я мучительно боюсь того, во что мне предстоит — я знаю — ринуться вниз головой, и придумываю оттяжки, и, кроме того, я надеюсь, что философствование поможет мне избавиться от страха. Но философствованием от него не избавишься. Он там, в темноте. Это все равно как открыть дверь в темную комнату и знать, что там гадюка, огромная, притаилась и ждет. Хссс! — и она впивается тебе в глотку.

Что толку тогда рассуждать о природе темноты, что темнота — это, мол, в сущности, ничто, отсутствие определенных волн…

Хсссссс!

Ко мне пришло нежданное когда-то в юности. Радостью было, а стало мукой. Я все ласкал это воспоминание потом — вынимал его, как вынимают драгоценности из шкатулки, вертел и так и сяк, и радовался на него, и умилялся, но и грустил. Приходил в отчаяние даже. Да, сколько раз. Обвинял себя… Но в общем-то любил, восторгался им, часами мог сидеть, пылинки с него сдувать и вертеть в руках, оно было мое…

И вот оно вернулось ко мне, много времени спустя. Огромной змеей из темной комнаты. Подняло голову — хсссссс! — и ужалило прямо в лицо.

Ко мне опять пришло нежданное, иными словами. Невероятное, невыносимое. Такое случается только в бреду или ночном кошмаре. А со мной случилось средь бела дня и наяву.

Все мы знаем это выражение: "Я бы и в перчатках до него не дотронулся!"

Сильно, образно сказано.

Но если человек встречает однажды самого себя — не кого-нибудь, а самого себя — и ужасается невольно: "До этого типа я и в перчатках бы не дотронулся!", то это… это уже какая-то чертовщина, не правда ли?

И в то же время я чувствую: это, вот именно это подводит меня вплотную к чему-то невероятно важному, не только для меня важному, но для всех нас, и именно сегодня, но еще больше, может быть, для будущего. Потому что это не что-то случайное, это имеет отношение к тому, за что все мы сражаемся в это священное, это проклятое время.

Да. У меня такое чувство, будто я, благодаря удивительному стечению счастливых и несчастливых обстоятельств, оказался лицом к лицу с какой-то чрезвычайно важной истиной. Вот она передо мной как завязанный узел — стоит только развязать. Но я не могу развязать, собственно, не решаюсь даже приблизиться, все хожу вокруг да около, потому что — опять все то же! — у меня такое странное чувство, что, развяжи я этот узел, попытайся только развязать — и обычная, казалось бы, веревка обернется змеей, которая бросится на меня — хсссссс! — и ужалит в тот самый миг, как я развяжу узел.

Это как сон, как кошмар.

СЕКРЕТНОЕ ЗАДАНИЕ

Вернусь назад, к сорок третьему.

Однажды ко мне явился Андреас, застал меня как раз за моими записями.

К тому времени прошло уже несколько недель, как мы переправили нашего общего друга Индрегора в Швецию. Теперь у меня были новые постояльцы, на этот раз люди все вполне надежные — дело было только за кое-какими документами и за проводником.