Моя вина - [35]

Но он был лишен обаяния. Возможно, потому отчасти, что был немыслимо скуп. Просто болезненно скуп. Он был ничуть не бедней всех нас, но, по-моему, дня не проходило без того, чтоб он не ухитрился сэкономить за счет других десять-двадцать эре. На трамвайных билетах, шнурках или когда надо было платить за кофе в одной из наших гнусных столовок. Он забывал деньги дома, или у него бывала слишком крупная купюра, которую не хотелось менять. Он обещал отдать деньги завтра.

Он любил порядок. Я думаю, свои деньги он клал в копилку.

Он отказывал себе в еде и несколько раз из-за этого сваливался больной.

Однажды он не без восторженного чувства рассказал об одной женщине из его родного местечка, которая всю зиму просидела за ткацким станком с голым задом. Жалела денег на юбку. Она простудилась и слегла.

Ивер Теннфьерд сказал: перегнула палку. Печку все же надо было топить.

С девушками он никогда не имел дела. Не то чтоб они не нравились Иверу Теннфьерду. Но дорого — меньше чем пирожным в кондитерской не обойдешься. Да и притом напрасная трата сил.

— Себя надо блюсти! — говорил он.

В то же время он приглядывал выгодную партию.

— Офицеру надо жениться на богатой, — говорил он. — Это его долг перед родиной.

Он ко многим сватался. Он был, впрочем, довольно непритязателен. Ему нельзя было отказать в известной трезвости взгляда, и он отлично понимал, что самые богатые не про него. К тому же он явился из бедного вестландского местечка. Пятьдесят тысяч составляли в его глазах несметное богатство. Несколько девушек, мне потом рассказывали — тайны ведь тут нет, извинялись эти девушки, — что это было не ухаживанье, а деловое предложение с оговоркой: разумеется, я вас буду любить.

Но не нашлось ни одной девушки, которая согласилась бы пожертвовать собою для родины. Он все еще холост, и боюсь, что продолжает блюсти себя по сегодня.

Однажды он заработал сто крон способом несколько необычным. Он направлялся в Вестланд и экономии ради ехал на велосипеде. Он был тогда лейтенантом, и, верно, единственным лейтенантом во всей Норвегии, который ухитрялся откладывать деньги из жидкого жалованья. По дороге он остановился в гостинице и занял самую дешевую комнату. Он разговорился с постояльцами. Один из них был рыбак, торговавший лососем. Они выпили. Понемногу собутыльники раскусили, что такое Ивер Теннфьерд. Наконец рыбак предложил ему сто крон с условием, что тот при них разденется и голый пройдет по коридору в свою комнату. Сто крон деньги немалые. Ивер Теннфьерд согласился.

— Я сделаю вид, будто иду во сне, — сказал он. Он пошел, а они стояли у дверей и подглядывали в замочную скважину. Поначалу все было хорошо; потом в коридоре появился хозяин.

— Я иду во сне! — крикнул Ивер Теннфьерд. Сто крон он получил, но из гостиницы ему пришлось убраться.

Эдвард Скугген был на несколько лет меня старше. Теперь ему под пятьдесят. Он процветает, стал директором школы и крупным нацистским бонзой. Говорят, что когда Квислинг формировал правительство, он всерьез туда метил. Но дело не выгорело, и от досады он заболел.

Не выгорело дело вовсе не оттого (так говорят опять-таки), что он не проявил достаточной расторопности. Просто даже и в тех кругах он никому не нравился. Он никогда не нравился никому, за исключением одного-единственного человека — его самого.

По-моему, из всех, кого я знал, он был наиболее устремленным карьеристом. Как только ему чуялась выгода, глаза у него сужались от страсти. Ему и в голову не приходило, что на него могут обидеться те, кого он спихивает со своего пути. Боже ты мой! Ему же надо продвигаться!

У него была, как говорится, хорошая голова, но мы ведь знаем, как мало это выражение свидетельствует о человеке. Важно, острый ли у дровосека топор, но важно не менее, согласитесь, рубит ли он с его помощью дрова, сечет ли чужие головы или кромсает собственную ногу.

Эдвард Скугген обладал способностью впитывать знания. Он был филолог и всегда отлично сдавал экзамены. Еще будучи студентом, он женился на учительнице, она его содержала. С виду она напоминала грабли. Тощая, как жердь, с огромными, какими-то очень многочисленными зубами. Питала ли она к нему со своей стороны нежные чувства — не знаю. Однако замуж она за него пошла.

Он врезался в науки, как нож врезается в масло. Никогда он не тратил ни часа, ни кроны впустую (это он так выражался): не ходил по театрам, не читал книжек для собственного удовольствия. Удовольствие — да что это, собственно, такое? Его любимая поговорка была: "А что мне это даст?"

Ивер Теннфьерд и Эдвард Скугген вышли из одного вестландского местечка. Иногда они кое-что сообщали друг о друге. Каждый видел на другом отметины родного захолустья. На себе же — никогда.

От Ивера Теннфьерда я немного узнал о детстве Скуггена. Он был сын рыбака (родитель Ивера преподавал в школе). Отец утонул, и мать осталась одна с четырьмя детьми, мал мала меньше. Она сошлась со шкипером, который несколько раз в году заходил во фьорд. Он помогал ей деньгами и всякой всячиной.

Благочестивые соседи не могли с этим примириться. Известно стало, что у шкипера где-то имеется жена. Но вдова не порвала со шкипером. Верно, не могла обойтись без его помощи, а может быть, она любила его. Тогда в местной церкви стали молиться, чтоб господь наставил ее на путь истинный. Пастор у них был из рьяных. Она этого не снесла. Пошла и утопилась. Дети перешли на попечение прихода.