Моя свекровь Рахиль, отец и другие… - [4]

…С первых минут общения со Смородинским в тот вечер у Лены можно было понять, что Яков Абрамович поразительно яркая личность. Про что бы ни заходила речь, – он демонстрировал свою осведомленность и знание предмета. Он помнил годы создания картин Дрезденской галереи с выставки, недавно прошедшей с грандиозным успехом в музее им. Пушкина, читал в подлиннике и в переводах Э. Хемингуэя, посещал премьеры в театре «Современник», тогда еще расположенном на площади Маяковского в старом здании, где шли самые популярные в то время спектакли. Словом, это была невероятно просвещенная пара, по поводу чего Л. Д. Ландау – «Дау», как по настоянию Льва Давидовича все его называли, известный деспот в своем узком кругу, отпускал язвительные остроты. Иной раз с перехлестом и даже с раздражением. «Мол, кто ты, Яша, на самом деле – гуманитарий или физик?»

Некоторое время Смородинский, Боба и Юра занимали площадку, затеяв бурное обсуждение какой-то сильно взволновавшей их научной проблемы, а мы, непосвященное большинство, притихнув, наблюдали за ними, поражаясь юношескому азарту, с которым каждый из них отстаивал свои аргументы. Возможно, в таких вот спорах и рождалась научная истина?

Это была эпоха всеобщего увлечения научными открытиями и всеобщего восхищения подвигами ученых, совершенных во имя познания всего, нас окружающего.

Как писал наш друг Даниил Данин, знаменитый автор книг о науке («Неизбежность странного мира», «Резерфорд», «Бор»), в своих недавно опубликованных дневниках:

«Завидую Юре Кагану, Мише Певзнеру, Яше Смородинскому, Вите Гольданскому – всем физикам-приятелям, которых кличу по именам, точно пребываю с ними в общем детстве, – они современники современности в физике.

Да и многим ближним завидую по другим эталонам сопричастности последней новизне происходящего в мире…» (Д. С. Данин. «Нестрого как попало. Неизданное». М., 2013 г., публикация Э. П. Казанджан.)

Что-то физики в почете,

Что-то лирики в загоне,

Дело не в сухом расчёте,

Дело в мировом законе.

Может быть, эпоха приоритета науки в интеллектуальной жизни человечества уже миновала, и людей будут занимать другие проблемы? Вот, например, веры?

Как бы то ни было, но вскоре мы на этих «физиков» зашикали и перешли к обсуждению сенсаций в литературе, а ею по-прежнему оставался роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», после его выхода в свет в 1956 году все еще вызывавший оживленные дискуссии.

* * *

Самой молчаливой в тот вечер была Лена. Сидя во главе стола, она в роли хозяйки мирно разливала чай, и, наблюдая за ней, я думала про себя: неужели она и есть та самая легендарная женщина, героиня войны, которой судьба назначила быть непосредственной участницей великих исторических событий, вырваться без единой царапины из самого пекла кровопролитных сражений, чтобы потом в своих книгах с дневниковой достоверностью отразить все, что происходило у неё на глазах?

Улучив момент, когда она была чем-то занята, я старалась получше её разглядеть, да и на себе иной раз ловила порхающий взгляд этих серых глаз, воспетых в поэзии её первого мужа Павла Когана, – он называл её «моя сероглазиха» и писал в «Бригантине» о её «усталых глазах»… В этом взгляде я поневоле улавливала изучающий интерес и, пожалуй, какую-то настороженность – видимо, ко мне, молодой особе из несколько чуждой среды, имеющей к тому же литературные поползновения и – подумать только! – уже печатающейся, которую Юра как-то заявочно привел к ним в дом, надо было долго приглядываться, чтобы окончательно признать меня своей…

И еще один взгляд ловила я постоянно на себе. Жена Смородинского, Фира, с явным любопытством разглядывала моё платье, – в те годы тотального дефицита в наших магазинах чего бы то ни было из одежды или тканей оно, наверное, и в самом деле выглядело как бы занесённым случайно в наши пенаты из какого-то дальнего зарубежья, хотя в действительности было создано из обивочного черного репса на курсах кройки и шитья, которые мы с моей студенческой подругой усердно посещали. Платье было почти уже готово, и тут начались мучения с застежкой, – в те годы застёжку-молнию было днем с огнем не сыскать! Мне на выручку пришла моя находчивая бабушка. Она вспомнила про вещевой мешок, который один раз для полёта на фронт выдали в комплекте обмундирования моему отцу, военному корреспонденту «Красной звезды», «Известий» и других газет. Бабушка выпорола эту длинную молнию из вещевого мешка, и когда мы вшили её в платье, оно приобрело законченный заграничный вид. Вообще из старого военного обмундирования у нас в доме было произведено множество полезных вещей. Из унтов, входивших в комплект снаряжения еще в ту, Финскую, кампанию, один местный умелец стачал мне неслыханной красоты сапожки с меховыми отворотами, которые я носила, не снимая, до самой весны. А из овчинного тулупа бабушка сшила моему брату Андрюше передовой по тем временам и очень удобный для малыша комбинезон.

Итак, платье, как оказалось, я сшила сама, – конечно же, самодельное платье был несомненный плюс в мою пользу! А вот насчет очерков, которые к тому времени были опубликованы в журналах «Смена», «Вокруг света», «Огонек», «Знамя», мне больше всего хотелось отшутиться со смущенной улыбкой. Что из той моей журналистики могла я предъявить друзьям нашей Лены, собравшимся у неё за столом?! Хотя к тому времени я и была принята в Союз журналистов, как молодая, начинающая и подающая надежду, и, наверное в моих очерках была какая-то теплота, когда речь шла о людях, которых я встретила на Дальнем Востоке, на Сахалине, в Сормове, в Забужье, во Владимире, где я побывала в командировках, возможно в них была также искренняя интонация, с которой я о них писала. Но в целом это была поверхностная картина того, что я видела, сглаженное отражение действительности без всякой попытки заглянуть в глубину и рассмотреть проблемы, встающие на каждом шагу перед теми самыми людьми, изображенными в моих очерках бодрыми, улыбчивыми и благополучными.