Моя сто девяностая школа - [10]

— Нужно лежать, — сказал он и прописал мне вкуснейшую микстуру.

Мама принесла ее в граненом флаконе с оранжевой крышечкой, похожей на капор. К флакону был прикреплен резинкой длинный хвост рецепта с нерусскими буквами.

Я не могу сказать, что я не любил ходить в школу.

Там были мои друзья, и почти каждый день я узнавал там от учителей что-нибудь новое и интересное, но каждый день ходить в школу — это все-таки слишком часто. И потому полежать дней пять-шесть в постели — это блаженство. Да еще зимой, когда на улице холодище. А дома топится печка, потрескивают поленья и ласковый огонь убаюкивает своим теплом.

Мама не спрашивает: «Почему ты не занимаешься? Приготовил ли ты уроки?» У нее совсем другой разговор, другие интересы: «Как ты себя чувствуешь, Володичка? Не болит у тебя головка? Может быть, ты что-нибудь хочешь?»

Мама покупает для меня в магазине черную икру, жарит вкуснейшую куриную котлетку и дает мне горячий чай с малиновым вареньем.

А папа тоже совсем другой. Он сидит возле моей постели и рассказывает боевые эпизоды из своей фронтовой жизни, как он чуть было не угодил в расположение пруссаков и как он учился ездить верхом.

А когда мама и папа уходят, я лежу и читаю увлекательную книжку Густава Эмара, и никто меня не тревожит. Хорошо иногда поболеть! Правда, немножко болит голова и чуть познабливает, но это можно терпеть.

Папа ушел на работу, а мама пошла в магазин чтото покупать к ужину. Я играл на кровати оловянными солдатиками. В это время на парадном раздался звонок, я вскочил с постели и босиком побежал открывать дверь.

В дверях стоял Леня Селиванов.

— Можно к тебе? — спросил он.

— Наверно, нельзя, — сказал я. — Заходи. Дома никого нет.

— Я зайду, — сказал Леня.

Он снял пальто и вошел в комнату.

— Счастливый ты человек, — сказал он, — лежишь, читаешь, делаешь, что хочешь, а я должен готовить уроки. Что это у тебя в банке?

— Малиновое варенье, — сказал я.

— Дай попробовать.

Я пошел в кухню, достал в шкафу блюдце и ложечку и принес Лене.

— На, пробуй.

— Я лучше прямо из банки, — сказал он и съел все варенье.

— А это у тебя что? — спросил он, указывая на вазочку с конфетами.

— Это конфеты «Лоби-Тоби».

— Люблю этот сорт, — сказал он и съел все конфеты.

Тут вернулась мама. Увидев Леню, она пришла в ужас.

— Зачем ты пришел?! — разволновалась она. — Володя болен, ты можешь заразиться, немедленно уходи.

— А может быть, я как раз хочу заболеть? — сказал Леня. — Я специально для этого пришел. Мне нужно отдохнуть от занятий, и я решил немножечко поболеть.

— Как тебе не стыдно! — сказала мама. — Сейчас же иди домой, если не хочешь, чтобы я пожаловалась твоей маме.

— Не хочу, — сказал Леня. — Я лучше тогда уйду. Не спеши выздоравливать, Володька. У нас заболела Мария Владимировна, и по математике вместо нее — Андриевский. Всех спрашивает и всем ставит «неудовлетворительно». Поболей еще. Я надеюсь, что полчаса, которые я посидел у тебя, вполне достаточно для того, чтобы я заболел. До свидания.

И Леня ушел.

— На улице мороз, застегни пальто, — сказала мама.

— Вот потому я его и не застегиваю, — сказал Леня.

Общая фотография

Недавно, разбирая ящики письменного стола, я нашел эту фотографию. Она немного пожелтела, в двух местах порвалось серое паспарту, на которое она наклеена. Паспарту испещрено царапинами и морщинами. И это не мудрено: фотографии пятьдесят три, а то и пятьдесят четыре года.

Я беру увеличительное стекло и смотрю.

Здесь почти все.

Впереди сидит, как на параде, Елизавета Петровна в демисезонном светлом пальто и в шляпе с большими полями. На ее широком, добром лице — улыбка. Не двигаясь, чтобы не смазать фотографию, она говорит:

«Ребята, не делайте грустные лица, это ведь первая фотография нашего класса».

Слева от нее востроносая, кокетливая девочка с крохотными черными усиками — Таня Чиркина. «Елизавета Петровна! — кричит она. — Старицкий опять что-то сунул мне за воротник. Если он еще раз это сделает, я не буду сниматься».

Справа от Елизаветы Петровны — круглолицая девочка с разбегающимися в стороны глазами, в вязаном берете с помпоном. Это — Элла Бухштаб. Она немножко картавит, но на фотографии это не видно.

Склонив голову с небрежно спадающими волосами, поджав презрительно губы, стоит Толя Рясинцев. Его тетя — известная переводчица с французского, но, судя по выражению его лица, можно подумать, что переводит он…

А рядом в легком пальтишке с заплатой на рукаве, в зимней шапке с болтающимися ушами, нахмурив лоб, как мыслитель, — Леня Селиванов. Ручаюсь, что он сейчас ни о чем не думает.

Две густые черные брови и под ними расплывающиеся в улыбке губы представляют на карточке Бобку Рабиновича. Судя по довольной улыбке, он что-то задумал. Вполне возможно, что он положил в карман Елизавете Петровне груду бумажек или привязал что-нибудь к хлястику пальто Жоры Кузовлева, который глубокомысленно рассматривает ворону, усевшуюся на телеграфном столбе напротив. Жора Кузовлев славится своей рассеянностью. Он никогда не слышит звонка перемены и всегда опаздывает к началу урока. А один раз он так замечтался, что даже не заметил, как Бобка на экскурсии в Летний сад отрезал у него хлястик на шинели. Бобка сделал это молниеносно, и Жора даже не оглянулся. Тогда еще Бобка не знал, что станет отличным хирургом. Об этом только мечтал его отец — известный профессор медицины.