Моя сестра живет на каминной полке - [2]
Папа продолжал смотреть на урну. Плюнул на ее бок, принялся тереть рукавом и тер, пока золото не заблестело. Потом поставил мою сестру на каминную полку – бежевую и пыльную, в точности такую же, как в нашей лондонской квартире, – и прошептал:
– Добро пожаловать в твой новый дом, милая.
Джас выбрала себе самую большую комнату.
Со старым очагом в углу и встроенным шкафом, который она набила новенькой одеждой черного цвета. А к балкам на потолке подвесила китайские колокольчики: подуешь – и зазвенят. Но моя комната мне больше нравится. Окно выходит в сад за домом, там есть скрипучая яблоня и пруд. А подоконник до чего широченный! Джас на него подушку положила. В первую ночь после приезда мы долго-долго сидели на этом подоконнике и смотрели на звезды. В Лондоне я их никогда не видел. Слишком яркий свет от домов и машин не давал ничего разглядеть на небе. Здесь звезды такие ясные. Джас мне все рассказала про созвездия. Она бредит гороскопами и каждое утро читает свой в Интернете. Он ей в точности предсказывает, что в этот день будет. «Тогда ведь никакого сюрприза не будет», – сказал я, когда Джас притворилась больной, потому что гороскоп выдал что-то про неожиданное событие. «В том-то и дело», – ответила она и натянула на голову одеяло.
Ее знак – Близнецы. Это странно, потому что Джас больше не близняшка. А мой знак – Лев. Джас встала на подушке на колени и показала созвездие в окне. Оно не очень походило на животное, но Джас сказала, что, когда мне взгрустнется, я должен подумать о серебряном льве над головой и все будет хорошо. Мне хотелось спросить, зачем она мне про это говорит, ведь папа обещал нам «совсем новую жизнь», но вспомнил про урну на камине и побоялся услышать ответ. На следующее утро я нашел в мусорном ведре бутылку из-под водки и понял, что жизнь в Озерном крае не будет отличаться от лондонской.
Это было две недели тому назад. Кроме урны папа вытащил из чемоданов старый альбом с фотографиями и кое-что из своей одежды. Грузчики распаковали крупные вещи – кровати, диван, все такое, – а мы с Джас разобрали остальное. За исключением больших коробок, помеченных словом СВЯТОЕ. Они в подвале стоят, накрытые пластиковыми пакетами, чтоб не промокли, если вдруг наводнение или еще что. Когда мы закрыли подвальную дверь, у Джас глаза были все мокрые и тушь потекла. Она спросила:
– Тебя это что, совсем не волнует?
Я сказал:
– Нет.
– Почему?
– Она же умерла.
Джас сморщилась:
– Не говори так, Джейми!
Почему, интересно, не говорить? Умерла. Умерла. Умерла-умерла-умерла. Скончалась – как говорит мама. Отошла в лучший мир – по-папиному. Не знаю, почему папа так выражается, он ведь не ходит в церковь. Если только лучший мир, о котором он твердит, это не рай, а внутренность гроба или золотой урны.
Психолог в Лондоне сказала, что я «все еще переживаю шок и отказываюсь принять произошедшее». Она сказала: «Однажды ты осознаешь, и тогда ты заплачешь». Наверное, еще не осознал, потому что не плачу с того 9 сентября, почти пять лет уже. В прошлом году мама с папой отправили меня к этой толстой тетке, потому что им казалось странным, что я не плачу о Розе. Я хотел было спросить, стали бы они плакать о том, кого даже не помнят, да прикусил язык.
В том-то вся и штука, только ни до кого не доходит. Я не помню Розу. Почти совсем. Помню какой-то праздник и как две девочки играют в «Море волнуется – раз», но не помню, где это было, что Роза говорила, нравилось ли ей играть. Знаю, что сестры были подружками невесты на свадьбе у какого-то нашего соседа, но перед глазами стоит только трубка с разноцветным драже, которую мама дала мне на церковной службе. Даже тогда мне больше всего нравились красные, я сжимал горошины в руке, и ладонь стала розовой. А как Роза была одета – не помню, и как она шла по проходу – тоже. Вообще ничего такого не помню. После похорон я спросил Джас, где Роза, она показала на урну на каминной полке. А я сказал: «Как это девочка может поместиться в такой маленькой банке?» И Джас заплакала. Это она мне так рассказывала. Сам я не помню.
Один раз мне задали на дом сочинение о каком-нибудь замечательном человеке, и я пятнадцать минут описывал Уэйна Руни[1]. Целую страницу накатал. А мама заставила ее вырвать и написать про Розу. Я не знал, что писать, и тогда мама села напротив меня, вся красная, в слезах, и все продиктовала. Улыбнулась, грустно-грустно, и сказала: «Когда ты родился, Роза показала на твоего петушка и спросила: это червячок?» Я заявил, что не буду писать про это в сочинении. Улыбка сползла с маминого лица, слезы закапали с носа на подбородок, я испугался и написал, что она хотела. Через пару дней учительница на уроке прочла мое сочинение вслух. И поставила «отлично», а ребята начали меня дразнить. Хренарик-с-чинарик – вот как они меня обзывали.
2
Завтра у меня день рождения, а через неделю я пойду в новую школу – англиканскую начальную школу Эмблсайда. До нее три с лишним километра, поэтому папе придется сесть за руль. Здесь вам не Лондон – ни автобусов, ни электричек на случай, если папа будет совсем пьяным. Джас говорит, если некому будет нас подвезти, она меня проводит, потому что ее школа на полтора километра дальше.
Сборник словацкого писателя-реалиста Петера Илемницкого (1901—1949) составили произведения, посвященные рабочему классу и крестьянству Чехословакии («Поле невспаханное» и «Кусок сахару») и Словацкому Национальному восстанию («Хроника»).
В сегодняшней Мексике женщин похищают на улице или уводят из дома под дулом пистолета. Они пропадают, возвращаясь с работы, учебы или вечеринки, по пути в магазин или в аптеку. Домой никто из них уже никогда не вернется. Все они молоды, привлекательны и бедны. «Молитвы об украденных» – это история горной мексиканской деревни, где девушки и женщины переодеваются в мальчиков и мужчин и прячутся в подземных убежищах, чтобы не стать добычей наркокартелей.
«…Мужчина — испокон века кормилец, добытчик. На нём многопудовая тяжесть: семья, детишки пищат, есть просят. Жена пилит: „Где деньги, Дим? Шубу хочу!“. Мужчину безденежье приземляет, выхолащивает, озлобляет на весь белый свет. Опошляет, унижает, мельчит, обрезает крылья, лишает полёта. Напротив, женщину бедность и даже нищета окутывают флёром трогательности, загадки. Придают сексуальность, пикантность и шарм. Вообрази: старомодные ветхие одежды, окутывающая плечи какая-нибудь штопаная винтажная шаль. Круги под глазами, впалые щёки.
Пути девятнадцатилетних студентов Джима и Евы впервые пересекаются в 1958 году. Он идет на занятия, она едет мимо на велосипеде. Если бы не гвоздь, случайно оказавшийся на дороге и проколовший ей колесо… Лора Барнетт предлагает читателю три версии того, что может произойти с Евой и Джимом. Вместе с героями мы совершим три разных путешествия длиной в жизнь, перенесемся из Кембриджа пятидесятых в современный Лондон, побываем в Нью-Йорке и Корнуолле, поживем в Париже, Риме и Лос-Анджелесе. На наших глазах Ева и Джим будут взрослеть, сражаться с кризисом среднего возраста, женить и выдавать замуж детей, стареть, радоваться успехам и горевать о неудачах.
«Сука» в названии означает в первую очередь самку собаки – существо, которое выросло в будке и отлично умеет хранить верность и рвать врага зубами. Но сука – и девушка Дана, солдат армии Страны, которая участвует в отвратительной гражданской войне, и сама эта война, и эта страна… Книга Марии Лабыч – не только о ненависти, но и о том, как важно оставаться человеком. Содержит нецензурную брань!
Есть такая избитая уже фраза «блюз простого человека», но тем не менее, придётся ее повторить. Книга 40 000 – это и есть тот самый блюз. Без претензии на духовные раскопки или поколенческую трагедию. Но именно этим книга и интересна – нахождением важного и в простых вещах, в повседневности, которая оказывается отнюдь не всепожирающей бытовухой, а жизнью, в которой есть место для радости.