Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера - [241]

Даже если допустить, что владыка несколько преувеличивал опасность, исходящую от деревенской молодежи, вкусившей изнанку городской культуры, все же следует признать: для тревоги основания имелись. О том, что русская деревня давно перестала быть патриархальной, что она таит в себе множество опасностей, писали тогда не только политики и представители духовенства; об этом громко говорили и русские публицисты, писатели – И.А. Бунин, И.А. Родионов, С. Подъячев и многие другие. «Дикость», «одичание», «ненависть» – все это слова из лексикона тех лет, «эпохи безвременья», как называли ее некоторые современники.

Это время моральных катаклизмов, время трагедии личности, чувствующей свое одиночество и незащищенность. Это время, тягостное для всех – и для «верхов», и для «низов». И представители образованной публики, и приобщившиеся за революционные годы к «политике» полуграмотные мужики чувствовали, что все идет «как-то не так». Отрешенность, равнодушие, страх и одновременно агрессивность, жестокость, стремление получить от жизни как можно больше – все это симптомы «безвременья», проявляющиеся и в деревенских бесчинствах, и в криминализации городов, и в увеличивающемся списке интеллигентных самоубийц.

Показательно в этой связи стихотворение Саши Черного «1909», где были такие слова по поводу наступившего Нового года:

Ну, как же тут не поздравлять?

Двенадцать месяцев опять

Мы будем спать и хныкать

И пальцем в небо тыкать.

Это «тыканье», безусловно, не следует забывать, когда речь заходит о предреволюционных годах, равно как не следует списывать «хныканье» на эпоху «столыпинской реакции». Ведь «реакция» – это всегда ответ на какой-либо раздражитель, в нашем случае – на революционные эксцессы 1905–1906 гг. «Реакция» не стала паллиативом, прививкой против новой революции, лишь на короткое время блокировав развитие социальной болезни. К тому же бороться с ней в условиях внешнеполитической нестабильности год от года становилось все труднее. Не только «интеллигентам», но и властям предержащим было от чего «хныкать». Ощущение надвигающейся неизбежной трагедии разделяла со своими современниками даже императрица Александра Федоровна, в те же предвоенные годы откровенно заявившая архимандриту Вениамину (Федченкову): «Ах, как трудно, как трудно жить! Так трудно, что и умереть хочется!»

Будущий владыка в то время составлял для императрицы справку о Григории Распутине, вскоре ставшем одной из наиболее скандальных фигур предреволюционной России. Волею сверхличных обстоятельств, именно он превратился в один из самых пререкаемых символов последних лет империи, камертоном тех нравственно-психологических настроений, которые поразили ее тогда. Не имея возможности рассуждать о Г. Распутине подробно (тем более что в последнее время вышло множество работ о нем, в том числе и апологетического направления), отметим только один момент, важный для данного разговора: за сравнительно короткий период времени его личность настолько растворилась в разных – большей частью скандальных – сплетнях, что отделить реальную жизнь «старца» от них стало практически невозможно. Он просто «утонул» в анекдоте, превратился в живую легенду. Слухи часто оказывают фатальное влияние на общественное мнение, отчасти их формируют. В истории русской революции 1917 г. имя Г. Распутина оказалось навсегда соединено с именем последнего самодержца, но соединено самым фальшивым образом. Если для самодержца он был представителем «простого народа», своеобразным «мужицким делегатом» перед престолом, то для большинства представителей образованного общества – либо сектантом, либо развратником, либо проходимцем. Часто все негативное соединялось в один узел. В тот период большинство критиков сибирского странника не могли и помыслить, что «и сама мысль о святом старце, водителе монарха, могла родиться только в России, в сердце царевом» (так в 1918 г. устами своего героя сказал отец Сергий Булгаков).

Время диктует свои правила восприятия: то, что для современников – безусловная «патология власти», для внимательных исследователей, пытающихся разобраться в перипетиях прошлого, может осмысливаться по-иному. Как бы то ни было, но Г. Распутин вошел в историю в качестве невольного «разрушителя» монархии, человека, невольно содействовавшего ее десакрализации. Жизнь соткана из парадоксов, одним из которых можно считать и то, что сибирский странник оказался первой жертвой Февраля: если начинать историю революции 1917 г. с 1 ноября 1916 г., когда в Государственной думе лидер партии кадетов П.Н. Милюков произнес свою знаменитую речь с обвинением верховной власти («глупость или измена?»), то убийство Г. Распутина, случившееся вскоре – 16 декабря, следует оценивать как своеобразное последствие этого выступления. Шла кровопролитная война, в советской историографии получившая наименование «империалистической», а тогда называвшаяся Великой Отечественной. Выступая против правительства, оппозиционные члены Государственной думы – и либералы, и националисты – вольно и невольно приближали революцию, о неизбежности которой еще в феврале 1914 г. предупреждал императора Николая II его старый сановник, бывший министр внутренних дел П.Н. Дурново. Пони мая, что в нездоровой морально-психологической ситуации рассчитывать на успешное ведение войны (в случае ее развязывания) не придется, экс-министр предсказал неизбежность новой революции. Его записка, своего рода «сивиллино пророчество», интересна прежде всего тем, что все, в ней предсказанное, состоялось. Сам П.Н. Дурново не дожил до революции, скончавшись в сентябре 1915 г., но его рассуждения о том, что война будет гибельной для монархии, подтвердил весь дальнейший ход истории. Записка настолько интересна, что следует дать обширные выдержки из нее.