Моя преступная связь с искусством - [97]

На тарелке распластался розовый нежный лосось и кудрявая зелень, а над всем этим возвышался вощеный зонтик, для красоты.

По неловкости я пролила чай на серебристый, специально купленный для этой встречи костюм, попыталась замыть, и облегающая тонкая ткань, промокнув насквозь, предательски выдала очертания ног. Как бы обозначила для него черту владений.

Он, как всегда, все заметил, но ничего не сказал.

Во что он был одет, как смотрел, как ел, как расплатился, не помню.

Запомнились лишь зонтики и название ресторана — почему-то русское «Юрий» — и поцелуй.

Но поцелую и встрече в кафе предшествовало письмо, в котором он признавался, что его ко мне сильно влечет.

И вот неожиданно это письмо выпорхнуло откуда-то из архива и лежало на белом столе.

Глядя на него, я вдруг ощутила влечение.

Мое тело физически реагировало на распечатанные на принтере буквы.

Как будто этот плоский листок вдруг превратился в сексуальный объект.

Это был плоский обыкновенный листок, но стоило мне на него поглядеть, как все во мне вдруг начинало смущаться и возбуждаться.

Как будто написанные им буквы превратились в его тело — несмотря на то, что он был уже мертв.

* * *

Эта женщина продолжала отвечать на мои мысли.

Как всегда, мы стояли с ней у окна в обеденный перерыв.

— Мы познакомились с мужем в Лексингтоне, в Кентукки. Я как раз тогда ушла от своего пиротехнически взрывного дяди Хамида. А ведь я только приехала из Ирана, и мне некуда было пойти.

В полотняных персидских одеждах обошла все близлежащие бары, но безуспешно, и тогда очутилась на раздаче в столовой, а Дэн туда заглянул и через месяц мы поженились. Как только он пригласил меня на свидание, я сразу отрезала: «нет».

Ведь тогда я была влюблена, и этот человек жил в Тегеране… через несколько лет я узнала, что как раз в ту ночь, когда я сбежала от несносного дяди, он пришел к моей маме и просил мою руку и сердце, не подозревая, что я уехала в США… а ведь уехала я потому, что решила, что он меня не любил.

Дэн был ростом с меня, а мне не нравятся коротышки. Но потом он все-таки настоял и мы вместе изучали литературу в университете Кентукки, читали об изнуренном Раскольникове и были такие голодные, по причине стандартной студенческой нищеты, что думали лишь о еде.

Пока Нази рассказывала, я вспоминала: Лексингтон и мой перевод. Лексингтон — «Луг». Лексингтон — Давенпорт!

Только я собралась произнести это вслух, как услышала:

— Один мой знакомый был любовником Давенпорта. Ты знаешь такого писателя? Он малоизвестен, ценим лишь в кабинетной, с засохшими бабочками, научной среде. Преподавал в Лексингтоне. Каким он был в постели, я, конечно, не в курсе, но преподаватель — говорили — плохой.

Только я собралась заикнуться о собственном подпольном писательстве и переводах давенпортовской прозы, как Нази опять переключилась на мужа:

— Дэн недавно закончил роман о выдающемся голливудском актере, которого шантажирует — чтобы залучить в собственный фильм — посредственный режиссер.

Если бы Дэн не был братом популярного киноактера Джонни Деппа, он вряд ли бы продал роман «Саймону с Шустером». Если тебе интересно, я попрошу его прислать тебе какой-нибудь текст.

* * *

to <[email protected]>, 7 мая 2008

— Дэниель, я прочла присланный текст. Если бы в английском были гендерные окончания, его бы стоило назвать «Перформансистка», ибо в качестве главной героини выступает астеничная, артистичная румынская девушка с серебряным скарабеем, продетым в язык. Этот пикантный пирсинг так распаляет философствующего и филандерствующего героя рассказа, молодого, как месяц, фотографа из Америки, проводящего творческий отпуск в Париже, что он готовно принимает неожиданное предложение придти к ней домой и заснять ее перформанс на пленку (в голове, разумеется, не «заснять», а «засадить»). Флиртуя, фотограф надеется, что как только они окажутся наедине, она сразу забудет про свой пока неизвестный ему арт-проект, и ему подфартит.

Она молода и, со своей поглощенностью не контрацептивами, но концептуальным искусством, кажется ему экзотичной (про себя он называет ее «белесая румынская сука»), но его страсть сменяется страхом, когда он осознает, что перформанс, который он, за небольшое вознаграждение в сто «зеленых», пообещал ей заснять, заключается в распятии на кресте!

«Белесая румынская сука» съедает полбанки таблеток, исступленно читает молитву, берет молоток, вбивает гвозди в ладони и, истекая кровью, в религиозно-артистичном ударе, кричит: «Снимай, снимай, щелкай, жми на курок!» Таким образом сверх-растерянный, только минуту назад сексуально распаленный, фотограф становится не только единственным свидетелем акции, но и, вдобавок, возможным спасителем «суки». Позвонит ли он в полицию или скорую помощь? Как себя поведет?

Только перформанс закончен и ее руки намертво прибиты к кресту (фотограф уже отснял целую пленку), как он предлагает ей вызвать врача, но она кричит на него и, теряя сознанье и силы, предпочитает кровопотерю этой здоровой затее, — и тогда он, с рюкзаком на спине, в котором болтается старая «Лейка» (катушку с пленкой она приказала вынуть и оставить рядом с ней на столе), задыхаясь, позорно бежит и зажимает на улице уши, предчувствуя животные крики после того, как действие болеутоляющего отойдет и с нервов спадет защитная пелена.