Моя преступная связь с искусством - [39]

А умер он так: после встречи с драгдилером оступился, упал, разбил голову, и на лбу образовалась страшная рана. В приюте для стариков, где он жил, никто не обращал на это внимания, и он покорно гнил три недели, пока она не отвезла его в госпиталь, где он скончался после отключения аппарата, передоверив гитару и голос магнитофону, а естественные отправления и прием пищи — медицинским приборам.

Друзья звали ее «Нина-Наседка».

С морщинистым широким лицом без какой-либо отметины уникальности или красоты, с полуненужными умениями игры на ливадийских и аккадских арфах и лирах, она была зачата совершенно случайно или, если выражаться точней, по ошибке, и сразу после рождения никто не хотел брать на руки красный кричащий комок. Тем не менее эта странная легкость, когда ничто не предотвращало встречи овума со сперматозоидом, впоследствии переросла в полную препятствий, раковых заболеваний и хронического безденежья жизнь.

Позабыв про шумеров, она обходила собравшихся на террасе, вежливо морщась, когда те с излишним милосердием брали в свои ее руку; шепот гостей сливался с шепотом листьев; затем всех позвали вовнутрь.

Когда пришедшие собрались в тесной гостиной и Нина-Наседка включила недавно записанный Z.Mannпом трек, в комнате раздались рыдания: это всхлипывала сидевшая на стуле мешковатая женщина в шляпе, служившей для скрытия бородавок на лбу.

Все время, пока из динамиков раздавалось «Aint't no more cane on the Brazos», она не переставала рыдать.

Мешковатая гостья была вокалисткой, и ее рыдания смешивались с ее собственным голосом на звучавшем в комнате треке, голосом, при помощи микширования размноженным на несколько голосов.

Создавалась иллюзия, что Z.Mannn играет со слаженным хором.

Пел мощный хор — а в комнате плакал всего лишь один человек.

Остальные, с иссушенной скептицизмом и несчетными летними сезонами кожей, в ковбойках, стояли с тарелками и дожевывали куски пирога. Эти зачинали также просто и бездумно, как сами были зачаты, между водкой и огурцом.

На треке прекрасные голоса взвивались вверх и обвивали гитару, создавая впечатление целого хора в белых одеждах; в комнате же присутствующие лицезрели мятую шляпу и телеса, заполнившие до краев невнятное платье.

Нина-Наседка подошла к ней и обняла.

Вокалистка была единственной дочерью неопрятного библиотекаря и строгой служащей отдела кадров: они не решались завести малыша, но после девяти лет тихой жизни, чей покой нарушался лишь списанными книгами, которые библитекарь приносил домой и, внося в каталог, ставил на полку, или обсуждением двух-трех человек, уволенных кадровичкой, они наконец легли, как на эшафот, в обрамленную балдахином постель и начали медленно двигаться.

Ни в тот, ни в следующие разы ничего не получилось, и после нагих натужных попыток они решили, что не суждено, и снова принялись закупать тугие пакетики, защищая от чужих посягательств свой священно-спокойный семейный союз. Неожиданно она понесла. Некрасивый, поседевший в двадцать пять лет, библиотекарь даже не мог усомниться, что ребенок не от него, так похожа на него была какая-то вся потрепанная, как тканевый корешок, неприметная и задвинутая в угол другими книгами, дочь.

Дочь обладала невиданным даром, и так чисто и сильно звучал сейчас божественный хор, что верилось, что под этим однотонным платьем и шляпой умещаются несколько человек.

2

Маргарита была приглашена на поминки, чтобы написать статью о Z.Mannn.

Она стояла сейчас на самой середине террасы, в оранжевом шейном платке и красных штанах (а в списке видных журналистов Района Залива — в самом низу), с печальным лицом и вдохновенными, волнистыми волосами, как бы позируя и напоказ, но по опыту зная, что никто не заглядывается на ее красоту.

Жизни творцов она воспринимала сквозь фертильную призму и даже о Дженис Джоплин, которую Z.Mannn так ясно помнил, несмотря на то, что все остальные встреченные им битники и хипари погрузились в мутную жижицу памяти, думала так: «Легкомысленно зачалась и так же легкомысленно испарилась, опрокинув в себя майонезную банищу наркоты».

В эту субботу произошло две попытки, оставивших в ногах и спине ломоту, но когда случайно пролилось несколько капелек, она пришла в ярость и принялась хватать попавшиеся под руку вешалки и журналы, и швырять их в закрытую дверь. Раффи, с таким трудом загнанный в детскую, сразу же прибежал; прошел целый час, прежде чем им удалось его успокоить, но после этого настроение было не то.

Музыканты, сыграв несколько песен Z.Mannna, перешли к собственным композициям, как бы показывая, что хотя один из них умер, музыка и профессионализм жить продолжают, а у Маргариты в голове вертелись фолликулы и фертильные графики. «Сегодня шестое? — думала она про себя. — Шансов в конце цикла почти уже нет, но завтра надо на всякий пожарный попробовать. Сначала в пять тридцать утра и потом в десять вечера, когда ребенок заснет.»

Ее сын, шестилетний Раффи с крутым лбом и кудрями, похожий на чрезмерно активного ангела с картины Итальянского Возрождения, гляделся в стоявшее на полу зеркало, поправляя воображаемый бант. Потом он встал с колен, поклонился игнорировавшей его публике и, опасливо погладив собаку с розовым носом, прошел на террасу, где повстречал двух детей, очевидно, брата с сестрой, схожего возраста, в изжеванных стиральной машиной футболках, с белыми, как будто вареными, лицами и полусонным выражением глаз.