Моя прекрасная убийца - [150]

— Когда я был помоложе, — сказал он, — у меня были очень большие планы.

— Вы собирались стать великим художником?

— Нет, нет. Не только это, — ответил он. — Я хотел стать великим вообще, не важно в чем. В чем-нибудь. Стать известным. Сотворить что-то необыкновенное.

— Еще придет ваше время, мистер Симс, — сказала она.

— Может быть, может быть…

Нет, кожа не должна быть такой розовой. Скорее, она оливковая. Да. Теплый золотистый тон. Отец Эдны был совершенно невыносим. Эти его бесконечные придирки, вечная критика. Что ни сделай, все ему неладно. Со времени помолвки с Эдной Фентон так ни разу ему и не угодил. Старик высматривал все новые и новые его ошибки.

— Ехать за границу? — спрашивал он. — Да ведь там приличному человеку жить невозможно. Я уж не говорю о том, что заграница — не для Эдны. Чтобы она уехала от друзей, от всего, к чему привыкла? Нет, такого я в жизни не видывал!

Слава Богу, он теперь в могиле вместе со своей правотой. Он всегда был причиной раздоров между ними, этот Маркус Симс. Да. А тот Маркус Симс, который существует сегодня, — совсем другой парень. Художник. Сюрреалист. Очень современный. Старик в гробу бы перевернулся, если б узнал.

— Без четверти семь, — негромко напомнила женщина.

— Черт… — Он вздохнул и отступил от мольберта. — Как не хочется отрываться — особенно сейчас, когда вечерами так долго не темнеет. Можно было бы работать еще добрых два часа.

— Так почему же не работаете?

— А! Дома у меня порядки строже, чем в тюрьме. С моей бедной старой матушкой случится удар, если я не приду вовремя.

На прошлой неделе он придумал себе старую матушку, которая больна и не встает с постели. Он дал ей слово каждый вечер без четверти восемь быть дома. Если станет опаздывать, врачи отказываются за что-то ручаться. А он примерный сын…

— Как бы я хотела, чтобы вы жили здесь, — сказала его натурщица. — Тут так одиноко, когда вы уходите… Поговаривают, что дом наш еще, может, и не снесут. Если правда, то вы сможете переехать сюда вместе с вашей матушкой. Снимете квартиру на первом этаже.

— Боюсь, она никуда не захочет переезжать, — вздохнул Фентон. — Ей уже восемьдесят. Старое дерево не пересаживают.

Он говорил это с печальной миной, а сам усмехался в душе. Интересно было бы посмотреть на лицо Эдны, если сказать ей: давай продадим дом, где прожито почти двадцать лет, и переедем на Болтинг-стрит. Боже, что тут начнется! Хорошенькая была бы сценка, если бы сюда как-нибудь в воскресенье приехали на обед Олхазены!

— Кроме того, — сказал он, размышляя вслух, — все это тлен и суета.

— Что тлен и суета, мистер Симс?

Он перевел взгляд с изображения на холсте, цвет и форму которого только что выбирал, на женщину, которая собиралась ему позировать. Гладко зачесанные волосы, без всякого выражения глаза… Он спросил себя — что его заставило несколько месяцев назад подняться по лестнице на эту ветхую виллу и постучать в дверь. Видимо, пришла в голову какая-то сумасбродная мысль, навеянная бедняжкой Эдной, серой ветреной погодой да еще предстоящим визитом Олхазенов. Он уже не мог вспомнить тот воскресный день. Он знал только, что после переменилась вся его жизнь, что эта небольшая комнатка в подвале стала его прибежищем, а эта женщина по имени Анна Кауфман и ее мальчик Джонни — олицетворением покоя, обретенного здесь, где он никому не известен. Она всего-то заваривала для него чай и вытирала кисти. И только. Она была частью фона — такой же, как кошка, которая мурлыкала, лежа на подоконнике, когда он приходил. Хотя он, собственно, еще ни разу не позаботился о ней.

— Так… Просто мысли вслух. К делу это не относится, мадам Кауфман, — ответил он, наконец, на ее вопрос. — В один прекрасный день мы устроим выставку, и ваши с Джонни портреты будет обсуждать весь город.

— Вы все обещаете… В этом году… на следующий год… когда-нибудь… никогда…

— Вижу, вы мне не доверяете, — сказал он. — Хорошо же, я вам докажу. Дайте только срок.

Она снова принялась рассказывать долгую и нудную историю о своем дружке, который ушел от нее в Австрии, и о муже, который бросил ее в Лондоне. Он уже выучил эту историю наизусть и мог бы продолжить за нее с любого места — но ему, конечно, и в голову не приходило сказать об этом. История тоже была частью фона. Пусть талдычит одно и то же, подумал он. Тем лучше. Меньше будет рассуждать о вещах, в которых ни бельмеса не смыслит. Под ее болтовню он даже лучше мог сосредоточиться и начал писать апельсин, который она очистила, разделила на дольки и одну за одной совала в рот Джонни, сидевшего у нее на коленях.

Он нарисовал апельсин больше, чем тот был на самом деле, ярче, круглее и объемнее.

Вечером, когда он шел домой по набережной — а дорога совсем не напоминала ему тот воскресный день, — он выбросил в реку свои наброски углем, уже перенесенные на холст. Вслед за ними в воду полетели пустые тюбики из-под краски, тряпье и склеившиеся кисти. Он бросил весь этот хлам и с моста Альберта долго глядел, как что-то плывет по течению, а что-то сразу идет ко дну, не оставляя следов. Так и скрылись все его былые печали, былые муки и переживания. Словно их и не было.