Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер - [8]

О РАЗВИТИИ СКЛОННОГО К РАЗМЫШЛЕНИЯМ МЛАДОГО ДУХА В УСЛОВИЯХ ПОСЛЕВОЕННОЙ ДЕРЕВНИ

Если я хочу написать о своей в некотором роде необыкновенной жизни абсолютно честно и рассказать все — своего милого дедушку я уже успел вам представить, — то только затем, чтобы вы смогли понять, почему моя жизнь сложилась именно так, как сложилась. Посему мне никак не миновать своих первых сексуальных переживаний, которые, наверное, весьма отличны от тех, что бывают у других мужчин. Есть ли в итоге тут нечто трагическое или, напротив, — вдруг я должен быть благодарен судьбе — сам я судить не решаюсь.

Дети — народец своеобразный. Детскую психику основательно исследовал знаменитый немецкий знаток человеческого духа еврейского происхождения Зигмунд Фрейд. Обывателей, которые считали детей паиньками и воплощением невинности, Фрейд испугал и очень разозлил. Мамочки-папочки и слышать не хотели о том, что их крошек, с их плотью и ее особенностями, с таким интересом и с таким тщанием изучают вдоль и поперек да еще испытывают от этой деятельности удовольствие. Глупости! Ведь деятельность эта и есть знакомство с самим собой; именно это древние греки и провозгласили: "Познай себя самого!" ("Gnothi seauton!").

Ребенок жаден до изучения; от его внимания ничего не укроется, его разум всему ищет объяснения.

Свою страсть и радость познания в возрасте крохи я не помню. Зато мое внимание привлекло — я тогда был, кажется, в четвертом или пятом классе — поведение спаривающихся животных. Это был интерес чисто био-философской направленности. Я ведь по натуре аналитик. Позор тому, кто подумает об этом плохо!

Так как на дедушкином хуторе держали отличного борова Фердинанда, который по меньшей мере трижды в неделю должен был в общении со свиноматками (тому, кто еще не знает, да будет известно, что в деревне их для краткости зовут чушками) недвусмысленно доказывать необходимость своего существования, у меня было довольно времени и возможностей поразмышлять над законами и обычаями, царящими в мире животных. В них было много неожиданного и удивительного. Мой пытливый и сравнивающий разум независимо от моей воли проводил параллели между повадками свиней и людей, полагающих себя венцом творения природы.

Так вот, я частенько приваливался к дощатому забору, окружавшему площадку для спаривания, и в своем любимом положении, между прочим, подперев рукой щеку, погружался в созерцание своеобразных, чуточку даже театральных событий, которых городские мальчики в большинстве своем вообще не видят.

Повторю еще раз, что наблюдать эти естественные процессы меня подталкивали не какие-то нездоровые, неприличные интересы; душой и телом я был еще ребенок — правда, уже не совсем, потому что переходный период стучался в двери. Никто не должен осуждать меня за последующие описания — в некоторой мере все-таки необычные — душа моя была еще невинна, хотя уже жаждала знаний. Запрограммированные природой процессы я наблюдал без свойственного взрослым — как бы это сказать? — ну, жадного интереса. Выражения "неприличный", "непристойный", "омерзительный" были мне, разумеется, знакомы, но они в основном связывались с какими-либо существительными: "непристойный поступок", "омерзительная шляпа", "неприлично ведущий себя воришка". Между прочим, не было мне чуждо и определение "зверский" — наш банщик в пьяном виде "зверски" поколачивал свою жену… Исходя из этого, я предполагал, что "зверское поведение" — это явно нечто насильственное и грубое; личность, очевидно, не в силах обуздать свои противоестественные, не свойственные человеческому духу, дикие страсти.

В свином закуте я никогда не видел ничего насильственного, противоестественного или грубого. Никаких диких страстей. Мир свиней явно смиренней человеческого. Я думаю, что использованное мною выше выражение "театральный" в приложении к характеристике поведения животных довольно меткое; театральность проявляли особенно молодые чушки, которых часто доставляли в загончике, напоминающем корзину для сена, сделанную из деревянных палок и установленную на открытой повозке. Они, словно в отчаянии, лупили большими головами налево и направо, вгрызались в перекладины, и хрюканье их было душераздирающим; как-то раз одна молодая чушка поджала свой хвост колечком на собачий манер. Конечно, безуспешно. Но такая собачья повадка в любом случае указывала на сильную душевную сумятицу. В возгласах чушек — назвать их ономатопейными определенно было бы ошибкой — звучала требовательность, которая совсем не вязалась с их нелеповатым, пухловатым телосложением. Ужасно рыкает и голодная свинья в ожидании корма, но животное, ждущее удовлетворения естественного материнского инстинкта, визжит пострашнее — так истошно, словно настает конец света. Конечно, ее свет на том бы и закончился, если б ей не удалось реализовать свое священное желание продолжения рода. Стремление молодой свинки стать свиноматкой явно сильнее, чем желание наших славных женщин стать матерью. Уже тогда, совсем юным, я знал, что у людей вожделение к противоположному полу далеко не всегда связано с желанием плодиться. Свинская мораль явно выше человеческой. Они не ориентируются на удовольствие. С человеком иначе! — ведь к девушкам на сеновал лазают не с целью увеличить численность населения планеты.