Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер - [16]

Но… чувство приличия заставляет на этом закончить сцену. (Боюсь даже, что мое чувство приличия должно было пробудиться еще раньше!..)

Да, но конец сцены вовсе не был настоящим концом. Скорее началом. Для юнца началось сексуальное рабство. На следующий и послеследующий день все повторилось. Уже утром мне бросили определенный взгляд: "Смотри, чтобы вовремя был на месте!.."

То, что происходило на чердаке, возбуждало у "склонного к размышлениям духа в условиях послевоенного села" молодого мыслителя чудовищные мысли — я осквернен и когда-нибудь, естественно, должен буду рассказать о том, что случилось, своей жене… Захочет ли меня после этого кто-нибудь?! Убить эту мерзкую мучительницу, эту ингерманландку Лизу?.. Подросток стоял — в своем воображении, разумеется, — с вилами в руках, которыми он проткнул ту развратную бабу. Ну ладно, мертвая Лиза лежит на земле, а дальше-то что? Реалистическое мироощущение молодого человека, которое проявляло себя уже тогда, подсказало ему, что так нельзя: тебя на всю жизнь упекут в тюрьму.

Или, наоборот, я, оскверненный, должен покончить с собой? Нет, на это я не решусь. Да и не стоит эта баба моей жизни!

Но в любом случае страшный феномен — смерть — впервые вошла в мое мальчишеское сознание. Особенно потому, что я был убежден — мое рабство так и будет продолжаться. До начала учебного года, и, может, еще и будущим летом.

Но все пошло значительно проще, пошло по той дорожке, которую я и сам мог бы предвидеть: мальчишка, от которого дела не дождешься, надоел. Однажды в субботу, примерно неделю спустя, мотоцикл, исторгавший жуткие клубы дыма, привез к нам во двор милиционера. Разрумянившаяся Лиза села к нему за спину, обхватила руками усатого человека с необычно красным лицом и, между прочим, помахала мне! И, вообразите только, — ласково. Улыбнулась, и они умчались. Что-то подсказало мне, что я свободен. Что мне не надо убивать ни себя, ни Лизу.

Но теперь, когда в этом тексте впервые появилось слово "смерть", я думаю, что читатель непременно заинтересуется тем, что я взрослый думаю о смерти. Совершенно незрелый тот человек, который вообще не думает о смерти.

Я И СМЕРТЬ

Смертного, который умер, смерть больше не тревожит. А умирающего еще не тревожит, потому что он пока не уверен, настал ли все-таки тот, последний часик.

Во всяком случае, о той важной акции, которую всем нам предстоит предпринять, мы знаем слишком мало. Внешние проявления, о них — да. (Из ТИБЕТСКОЙ КНИГИ МЕРТВЫХ можно тоже узнать кое-что интересное. Например, то, что добрый друг покойника должен выкрикивать ему в ухо указания в первые две недели после смерти, не обращая внимания на смердящий запах трупа. Надо, в частности, давать указания, чтобы удачно прошло перерождение и покойник вселился в подходящую плоть.)

Я думаю, что всякий мыслящий и думающий о других умирающий должен был бы попробовать дать всем нам знать о своем умирании и сопутствующих ему переживаниях. Смерть следовало бы попробовать законспектировать или, это к тому же и проще, попытаться наговорить свои последние переживания на диктофон. Хотя бы нашептать. Они могли бы стать хорошим учебным материалом для тех, кому еще предстоит пойти тем же путем. Однако большинство людей, умирая, думает, к великому сожалению, только о своих собственных делах. Приятным исключением был русский ученый Павлов — лауреат Нобелевской премии. (Специально для его нужд большевик Ленин, говорят, даже отдал приказ сохранить одну молельню. Все остальные-то атеисты разломали.) Этот Павлов, говорят, пригласил учеников к своему смертному одру и диктовал им, пока хватало сил, что он в настоящий момент чувствует. Но надиктовал немного интересного — настоящее умирание происходит все-таки тогда, когда мы уже не писцы. Хотя впечатления Павлова могли бы быть интересны — великий биолог и ученый был же очень верующим и, видно, хотел передать нам нечто важное, но о райских вратах (я, конечно, говорю условно), к несчастью, ничего не успел рассказать. Хотя явно хотел.

Я тоже думаю о других людях, как и Павлов. И вот я тоже попытался запечатлеть свое умирание, и в тексте отчитаться о нем человечеству. Даже дважды. Моя Катарина — о ней более подробно вы услышите ниже — стояла возле моей кровати, у нее были запасены бумага и химический карандаш для заметок (помню, что рот у Катарины от карандаша был лиловый), и диктофон был одолжен на случай, если в момент смерти я захочу шепнуть что-нибудь. Или вдруг затараторю так, что она не будет успевать записывать. И вскоре Катариночка только и делала, что вопрошала, дескать, не стало ли темнеть и не видать ли тоннеля какого, или как оно вообще? По ее лицу можно было понять, что Катарина была готова почти что совсем искренне пойти туда, в тоннель, вместе со мной. Не знаю, происходило ли это желание от ее чувств (я предпочел бы поверить в это) ко мне или она просто мучилась завистью, что не сможет увидеть то, что скоро увижу я, будучи в привилегированном положении. Но в те два раза, когда я собрался умирать, из моего умирания ничего не вышло — первый раз у меня было рыбное отравление, во второй — водочное. В этот второй раз я, недолго думая, выпил полную бутылку водки, чтобы узнать, какое от этого бывает удовольствие. А до того я водки-то в рот не брал. Удовольствия я так и не понял. Зато теперь я знаю, какое чувство бывает через некоторое время после питья. На другое утро после того, как я употребил алкоголь столь безумным образом (тогда моя Катарина и пришла меня навестить), и моя плоть, и мой дух были безгранично больны и я ждал смерти.