Моя неволя - [18]

Питались мы хорошо, даже очень хорошо, получая то же, что английские и американские солдаты, большей частью американские консервированные продукты. Вместо хлеба давали сладкое печенье, именуемое почему-то галетами. Надоело оно всем изрядно, и мы мечтали об обыкновенном хлебе. Однажды английский дежурный офицер сказал мне, что завтра вместо печенья будет хлеб. Я очень обрадовался этому сам и скорей сообщил всем. Началось всеобщее ликование. Да и понятно: не очень-то гармонирует сладкое печенье с супом, колбасой, сыром, шпротами…

По такому случаю за продуктами решил съездить сам. И вот хлеб на столе. Белый, с румяной корочкой и очень высокий. Я стал резать — он буквально сел под ножом, а потом опять распрямился. Мякиш у него белый, как мел, и очень ноздреватый. Предвкушая удовольствие, я откусил кусочек, и… хлеб был совершенно несоленым и безвкусным. Пришлось опять есть печенье.

Между прочим в английской армии было принято два дня в неделю готовить пищу без соли, и, видимо, хлеб пекли в такой день. Нам этот порядок не понравился, и я просил, чтобы соль нам выдавали ежедневно или сразу на всю неделю. А вообще наша русская пища, за очень небольшим исключением, вкусней американской.

Лагерь находился на открытом, лишенном какой-либо тени месте, и уже в конце мая под палящими лучами южного солнца днем было невыносимо жарко, а в палатках не только жарко, но и очень душно… Теперь мне кажется, что большей жары я никогда не испытывал.

В особо жаркое время дня строевые занятия и изучение уставов не проводились. Несколько раз мы строем с песнями, что пели в Красной Армии, ходили на берег. До этого я никогда не купался в море, и оно произвело на меня потрясающее впечатление. Вода Адриатического моря имеет неповторимый лазурный цвет, но только в тихую погоду. В шторм, когда кипят белые барашки и громадные водяные валы следуют один за другим, обрушиваясь с рокотом на берег, она ничем не отличается от воды других морей. Такая же свинцовая, такая же мрачная. Как-то я решил искупаться, когда заштормило, и это купание чуть не стало для меня последним. Что я не утонул, было чудом.

Лагерь, хотя был обнесен проволочной оградой, никем не охранялся. В том не было нужды. Но у ворот я установил пост с тем, чтобы каждый приходящий в лагерь проводился сначала ко мне для знакомства.

Однажды дежурный английский офицер сказал мне, что лагерь намерен посетить генерал. Я был весьма удивлен и стал ждать визита. Вскоре у ворот остановился джип, и из него вышли тучный, уже пожилой генерал и молоденький переводчик. Для русского глаза генерал был одет непривычно. На нем была армейская гимнастерка, на голове красовался берет армейского образца, на ногах защитного цвета шерстяные носки до колен и армейские ботинки, а вместо брюк я узрел аккуратно заплатанную юбку из шотландки. На животе болтался кожаный мешочек с табаком и трубкой, а из носка торчал нож в ножнах.

Генерал сказал, что он посчитал для себя честью посетить представителей союзной армии, которая сделала так много для победы над нашим общим врагом. Как видно то, что мы пленные, для него существенного значения не имело. Он задал несколько вопросов, на которые я постарался ответить возможно обстоятельней. На этом официальная часть беседы закончилась, и мы заговорили на разные темы, интересующие нас обоих. Меня, в частности, занимала его заплатанная юбка. Он сказал, что раньше в шотландских войсках юбки носили все, а теперь только высшие офицеры и то по торжественным случаям, к каковым он, например, относит сегодняшнее посещение нашего лагеря. Он заметил, что вообще-то юбка в бою удобнее, чем брюки, и объяснил почему. Что же касается заплат, то эту юбку он носил еще в Первую мировую войну, когда она и была порвана. Юбка ему очень дорога, поскольку связана с лучшими моментами его жизни, и заменять ее на другую он не хочет. Он сообщил с гордостью, что жена у него русская и что он даже знает несколько русских слов, которые тут же произнес. Это были «карета», «мужик» и три весьма распространенные на Руси слова, которые печатать не принято. Визит его длился не более часа, и мы расстались довольные друг другом.

С каждым поступающим в наш лагерь я беседовал лично, что имело свой смысл. И вот однажды днем пришел новичок, назвавшийся старшим сержантом, разведчиком. Он был принят как и все до него. Вечером, обычно тихий, наш лагерь уподобился растревоженному улью. Этот старший сержант рассказал, что он бежал из плена к своим, а там, в Советском Союзе, большинство бежавших из плена расстреливают и только небольшую часть отправляют в Сибирь. Я выгнал его из лагеря, но рассказ взбудоражил всех, и часть людей поверила ему. Назавтра мы должны были отправляться на Родину, уже были составлены списки желающих вернуться, а теперь некоторые передумали. И таких было довольно много.

Скорее всего появление этого старшего сержанта непосредственно перед отправкой далеко не случайно. Кто-то не хотел нашего возвращения в Союз.

Утром пришел английский капитан, прекрасно владеющий русским языком, и долго убеждал нас не бояться ничего и возвращаться на Родину, уверяя, что никаких репрессий не будет. Однако при последней перед отъездом поверке выяснилось, что едет домой менее двух тысяч человек. Потери оказались значительно больше, чем я предполагал. Сейчас я уже не помню количества оставшихся, но их было несколько сот человек.