Моя Москва - [6]

На Никольской, бывшей улице 25 Октября, как всегда суетно и копают. То ли археологи, то ли водопроводчики, а может похоронная команда демократов роет могилу тоталитарному режиму — не понятно, но копают основательно — больше десяти лет.

Никольская — одна из самых старых улиц в Москве — до недавнего времени являлась коридором, который соединял два главных советских учреждения — Кремль и Лубянку. В какую бы сторону ты ни шел, либо КГБ перед глазами, либо ощущаешь его спиной. До недавнего времени — сплошной дискомфорт. Впрочем, смотря для кого. Знаю немало людей, которые в приснопамятные времена мечтали о работе в этом учреждении — было престижно и хорошо платили.

Прохожу мимо Историко-архивного института. Я когда-то сюда поступал, но засветился со шпаргалками и был без всякого позора, шепотом изгнан с экзамена. На месте этого рюшного здания в псевдомавританском стиле больше четырехсот лет назад была напечатана первая русская книга, кажется “Апостол”, здесь же была открыта первая книжная лавка. А произошло это в день моего рождения. Факт приятный; наверное, поэтому я увеличил число книг, вышедших в нашей стране, более чем на десяток. С “Апостолом” их, конечно, не сравнить — по серьезности не дотягивают, но слов там значительно больше.

Навстречу идут еще одни любители экзотических доктрин, только это уже не травоядные кришнаиты. Такие же бритые, но во всем черном с непонятными знаками отличия, где-то от пятнадцати до семнадцати лет. Какие-нибудь лимоновцы или РНЕшники, охранители чистоты расы. Не надо быть физиономистом, чтобы понять, что у этих цитрусовых в бритых головах. Один из них без всякого волшебного слова на ходу спрашивает: “Отец, дай закурить”. Я хотел было произнести монолог о том, что они вступили не в ту бойскаутскую организацию, но посмотрел в лицо просителю и понял, что не поймет.

Вообще-то, я человек мирный, но при виде красно-коричневых юнцов у меня чешутся руки. Хочется снять им черные штаны и хорошенько надрать их белые задницы. Как красных — за моего ни за что ни про что расстрелянного деда, а как коричневых — за погибшего на войне в первом же бою восемнадцатилетнего дядю. Ну и за остальных восемьдесят миллионов безвинно убиенных и погибших. А потом еще добавить за поломанные в лагерях и концлагерях судьбы. За всех лихачевых и жигулиных, а также за полуграмотных рабочих и совсем неграмотных крестьян, многие из которых так и не поняли, что они построили и за что сидят. За перебитых идеологов революции не стал бы. За что боролись, на то и напоролись.

“Иди ты к черту”, — послал я юного чернорубашечника и пошел дальше. Я могу себе это позволить — у меня широкая грудная клетка и короткая толстая шея.

Красная площадь — о ней, как и о Кремле, всего пару слов. Уж очень много о них написано. Лев Николаевич аж в одиннадцать лет написал свой первый опус, и был он о Кремле. Это, пожалуй, единственное в стране место, которое при большевиках содержалось в образцовой чистоте. Кладбище-алтарь-театр ассоциируется у меня отнюдь не с вождем мирового пролетариата, а с букварем, новогодней елкой и первомайской демонстрацией с шарами, флажками и молодым отцом, который бодро шагает подо мной — весна.

Прохожу под Иверскими воротами — тоже староновострой. Это вошло уже у нас в традицию — построить, затем сломать, а потом снова построить. Сколько раз Москву выжигали до тла, а затем снова отстраивали. О Школьной и Тулинской улицах в конце семидесятых в газетах писали, что собираются отреставрировать и обозвать это место музеем ямщицкой слободы. Пописали, пописали и снесли все под корень — негоже советскому человеку жить в музее.

Вокруг географического центра страны толпятся школьники. Все же нулевой километр, отсюда начинается отсчет маршрутов во все концы земного шара. Мне эта исторически случайная точка чем-то напоминает флаг, который американцы воткнули на Луне. Завораживает. Ребят — тоже. Большая латунная плита украшена загадочными рисунками. Сразу вспоминается, что мир большой и состоит не только из России, а где-то там за далекими пределами существуют разные страны. Расплодившиеся похитители цветных металлов при виде эдакого лакомого куска латуни небось пускают слюни — полтонны, не меньше.

Выхожу на Манежную площадь. Сколько через нее ни хожу, никак не могу для себя определить, нравится мне то, как она стала выглядеть, или нет. А молодежи, судя по всему, здесь хорошо. Правда, если бы на ней разбили шапито или парк культуры и отдыха имени какого-нибудь современного писателя — Пелевина или Акунина, — они были бы довольны еще больше. Вообще молодежь сильно изменилась. Прошло всего десять лет, как мы снова стали Россией, а наши отпрыски уже такие, словно бы и не было никакой советской власти. Помню, я в пятнадцать лет отдыхал в одной сибирской деревне у родственников. Первое, о чем меня спросила пяти-шестиюродная сестра, видел ли я Ленина? Я с гордостью ответил, что и Сталина тоже. Интересно, о чем бы она спросила меня сегодня, если бы мы вернулись в тот возраст? О Путине? О Березовском?

Миновав самый древний в Москве Троицкий мост через давно убранную в трубу реку Неглинную, ныряю в подземный переход, ведущий прямиком к библиотеке имени Ленина.