Моя любимая свекровь - [60]

– Я еще не ходил к специалисту. Но мне назначено на завтра. К одному малому, который специализируется на болезнях моторных нейронов. Это также известно как БАС[3] или болезнь Лу Герига.

Я смотрю на него во все глаза.

– Я не хотел говорить тебе, пока не будет больше информации или окончательного диагноза, но… после того, что произошло… Это моя вина, что такое случилось с Харриет. Я не должен был соглашаться держать ее.

В горле у меня разом пересохло. Я пытаюсь сглотнуть, но ничего не получается. Я смотрю на профиль Тома. Его большое, морщинистое лицо.

– Я бы хотел, чтобы завтра ты пошла со мной на прием.

– Конечно, я пойду. Жаль, что меня не было на остальных встречах.

– Знаю, – откликается он, снимает руки с руля и кладет одну ладонью вверх мне на колени. Так мы сидим в машине почти час, уставившись в ветровое стекло.

На следующий день мы с Томом идем в кабинет невролога. Мы входим в приемную, сообщаем регистратору, что мы здесь, и устраиваемся на паре стульев. Рядом со мной в кресле-каталке сидит мужчина: голова свесилась, подбородок опирается на белую подушечку, фиолетовая дорожная подушка подпирает шею. На первый взгляд кажется, что он лет на десять моложе Тома. Женщина рядом с ним, по-видимому, его жена, листает журнал, время от времени поглядывая на него и улыбаясь, или наклоняется с салфеткой, чтобы вытереть уголок его рта. Даже заметив, что женщина видит, как я пялюсь, я не могу отвести взгляд.

– Том Гудвин? – говорит врач.

– Я, – откликается Том.

Я продолжаю смотреть на женщину. Она слегка хмурится, но затем ее взгляд скользит к Тому и озаряется пониманием. Она кивает мне, едва заметно, но кивает.

– Диана? Ты идешь?

– О… да.

Я отрываю взгляд от женщины, и мы с Томом входим в кабинет.

На обратном пути машину веду я. Это один из немногих случаев, когда я села за руль в присутствии Тома. В основном такое бывало, когда он выпивал лишку (даже больше чем лишку, потому что часто он и выпив садился за руль), – когда мы еще пили, мы были не такими уж бдительными. Но были и другие случаи. Однажды, когда мы только поженились и как раз ехали в гости к его кузену в Брайт, в глубинку штата Виктория. Олли, тогда едва-едва начавший ходить, сидел на заднем сиденье машины, а Том, на мой взгляд, ехал слишком быстро, поэтому я потребовала, чтобы он сбросил скорость. Наконец он съехал на пыльную обочину, дернул ручной тормоз и сказал: «Отлично. Если хочешь вообще никогда туда не попасть, веди сама». Мой Том бывает ужасно вспыльчивым. Я села за руль, и, несмотря на сомнения Тома, мы добрались до места, к тому же довольно быстро. Он ворчал и стенал о моем вождении час или около того, потом успокоился, как и всегда. К тому времени, когда мы приехали, мы уже посмеивались над перепалкой. Интересно, скоро ли остальные мои воспоминания о Томе будут занесены в такой каталог? Воспоминания о нем как об отце, воспоминания о нем как о дедушке. Воспоминания о ссорах, воспоминания о радостях. Сплошь воспоминания, потому что его самого со мной не будет.

– Когда мы вернемся домой, я позвоню, чтобы договориться о независимом подтверждении диагноза, – говорю я властным тоном.

И я получу второе заключение, и третье тоже. Мы пройдем через процесс и исчерпаем все возможности. Но в конце концов Том умрет – откуда-то я это знаю. Он не доживет до девяноста, он не доживет до семидесяти. Он умрет, а мне придется жить дальше.

– Когда мы вернемся домой, – отвечает Том, – я хочу лечь в постель.

Мы останавливаемся на красный свет, и я поворачиваюсь, чтобы получше его рассмотреть. Его глаза блестят, нижнее веко набрякло, вот-вот польются слезы.

– Ладно, – говорю я. – Ляжем в постель.

Слезы текут, когда я проезжаю перекресток. Я не вмешиваюсь, предоставляю ему самому пережить глубоко личное горе. Ему не нужно, чтобы я заверяла его, мол, все будет хорошо, когда мы оба знаем, что это не так. Вместо этого я крепко сжимаю его руку. Теперь моя роль ясна. Я буду сильной. У меня получится. Я сознаю свои слабости. Я не слишком теплый человек, я не слишком добрый человек. Но я могу быть сильной. Я могу позволить Тому уйти из жизни со знанием, что со мной все будет в порядке. Хотя бы это я могу ему дать.

Дома Том поднимается наверх. Я иду следом, но, пока он идет в спальню, говорю ему, что мне нужно быстро принять душ. В ванной я включаю душ, раздеваюсь, стою под струями воды и плачу. Я плачу, пока не перестаю понимать, где вода, а где слезы.

Я плачу, пока слезы не иссякают.

Когда я выхожу из душа, Том уже в постели. Сначала мне кажется, что он спит, но как только я забираюсь к нему, его глаза открываются.

– Как ты собираешься жить без меня? – говорит он.

Мы оба тихонько смеемся, пусть даже из уголка глаза Тома скатывается слеза.

– Никак, – отвечаю я, и он тянется ко мне, и мы больше не разговариваем.

1970 год

Когда Олли было четыре месяца, я устроилась на работу в кинотеатр «Стар» в Ярравилле. Для той местности «Стар» был верхом роскоши, а потому по субботам вечером бывал набит битком. Уникальной для кинотеатра была «детская зона», где расставляли рядком детские коляски с малышами и каждой присваивали номер. Если ребенок начинал плакать, его номер проецировали на экран, и мать приходила и забирала его. Олли был одним из таких детей. Я принесла его в корзине, так как у меня не было коляски, и если он плакал, что случалось редко, кто-нибудь приходил и находил меня в буфете.