Моя двойная жизнь - [42]

Мать одела меня весьма элегантно. В первый раз я была в декольте. Боже, до чего же я стеснялась! А между тем со всех сторон мне оказывали внимание: Россини попросил меня почитать стихи. Я охотно согласилась и была довольна и счастлива тем, что стала маленькой личностью. Я прочитала «Страждущую душу» Казимира Делавиня. Когда я кончила, Россини воскликнул:

— Это надо декламировать под музыку!

Всем понравилась его идея. И де Валевски обратился к Россини:

— Мадемуазель начнет сначала, а вы импровизируйте, мой дорогой маэстро.

Это было незабываемо прекрасно. Я начала читать сначала. А Россини тут же сочинил восхитительную музыку, наполнившую мою душу восторгом. Слезы катились по моим щекам, но я даже не замечала их, И мать поцеловала меня со словами:

— Сегодня впервые ты тронула меня по-настоящему!

Мама обожала музыку. И ее, конечно, взволновала импровизация Россини.

Был там и граф де Кератри, молодой, элегантный гусар, он рассыпался в комплиментах и пригласил меня к своей матери почитать стихи. Тетушка спела модный романс и имела шумный успех. Она была очаровательна, кокетлива и слегка позавидовала своей несчастной племяннице, которая на краткий миг привлекла к себе внимание ее поклонников.

Домой я вернулась совсем другой. И долго сидела, не раздеваясь, на своей девичьей кровати.

Жизни я совсем не знала, знала только работу да семью. А теперь мне приоткрылись светские отношения. Я была поражена лицемерием одних и самомнением других.

И с тревогой вопрошала себя, что мне делать, ведь я такая робкая и бесхитростная. Потом стала думать о том, что делала в таких случаях мама. Но она ничего не делала. Ей все было безразлично. Я подумала о тете Розине. Она, совсем напротив, вмешивалась во все.

Так я и сидела, уставившись в пол, в голове все смешалось, на сердце было тревожно; в постель я решилась лечь, когда совсем уже замерзла.

Последующие дни прошли без всяких происшествий. Я с упоением работала над Ифигенией, так как господин Тьерри предупредил меня, что дебютировать я буду в этой роли.

И в самом деле, в конце августа меня пригласили на репетицию «Ифигении». Ах, это первое уведомление о репетиции! Какое сердечное волнение оно вызвало!..

Всю ночь я не сомкнула глаз. А день все не наступал. Я то и дело поднималась, чтобы посмотреть на часы. Мне казалось, что стрелки остановились. Я погружалась в сон и тут же просыпалась, удивляясь, что вокруг еще ночь, а мне представлялось, что уже светает.

Наконец полоска света скользнула по стеклу, а мне почудилось, будто мою комнату залил яркий солнечный свет. Я мигом вскочила и раздвинула шторы; зевая, стала бормотать слова роли.

Я думала, что буду репетировать с госпожой Девойо, первой трагической актрисой «Комеди Франсез», с Мобан, с… И заранее трепетала, ведь говорили, что госпожа Девойо не отличается терпением.

На репетицию я явилась за час до назначенного срока.

Режиссер, славный Давенн, улыбнулся и спросил, знаю ли я свою роль.

— О, конечно! — уверенно отвечала я.

— Повторите ее мне.

И он повел меня на сцену.

Он называл мне прославленные имена тех, кого изображали стоявшие в фойе бюсты. На мгновение я остановилась перед бюстом Адриенны Лекуврёр.

— Я люблю эту актрису! — призналась я.

— Вы знаете ее историю?

— Да, я читала все, что о ней написано.

— Очень хорошо, дитя мое, — сказал этот милый человек. — Надо обязательно читать все, что касается вашего искусства. Я дам вам несколько интересных книг.

И мы пошли на сцену.

Таинственный полумрак, декорации, вздымавшиеся, словно крепостная стена, голые доски пола, несметное количество веревок, противовесов, деревьев, задников, софитов, висевших у меня над головой, черный провал зала, тишина, нарушаемая поскрипыванием пола, холод, подступавший со всех сторон, словно в погребе… все это напугало меня. Я не чувствовала, что вхожу в сияющий мир живых артистов, которые каждый вечер вызывали аплодисменты зала своим смехом или своими рыданиями. Нет. Я очутилась в склепе мертвой славы. И мне показалось, будто сцену заполнили знаменитые тени, только что названные режиссером.

Мое беспокойное, легковозбудимое воображение уже рисовало их, они шли мне навстречу, протягивал руки. Эти призраки хотели увлечь меня за собой… Я закрыла глаза руками и стояла не двигаясь.

— Вам плохо?

— Нет-нет, спасибо… В глазах немного потемнело. Благодарю вас, сударь, все в порядке.

Голос господина Давенна прогнал призраки.

Снова открыв глаза, я внимательно слушала советы этого славного человека, а он, с тетрадкой в руках, показывал мне места, где я должна стоять, мои проходы и т. д. и т. д.

Он как будто остался доволен моем манерой читать. Показал мне несколько традиционных приемов. И, в частности, сказал:

— В этом месте мадемуазель Фавар производила обычно большой эффект.

Вот эти стихи:

Готова к смерти я. Ну, Эврибат, — ведите![22]

Мало-помалу подходили артисты, бросали на меня хмурый взгляд и, не обращая больше внимания, репетировали свою сцену.

Мне хотелось плакать. Но, главное, я была раздосадована. До меня с разных сторон доносились три грубых слова. Я еще не успела привыкнуть к этому довольно резкому языку. У матери все вели себя крайне сдержанно. У тети — манерно. Я уж не говорю о монастыре, где мне ни разу не доводилось слышать ни одного непристойного слова. Правда, я успела кончить Консерваторию, но ведь я ни с кем не соприкасалась, кроме Мари Ллойд и Розы Баретта, старшей сестры Бланш Баретта, ныне «сосьетерки» «Комеди Франсез».