Мой знакомый учитель - [3]

— Ангина.

— Пустяки, — облегченно вздохнул он. — Кончай свою фабрику. Завтра достираешь.

— Тут и осталось-то…

— Ничего, никуда не денется.

Он ее уговорил, и они сели ужинать вместе.

— Тебе два письма, от тетки и еще откуда-то. На твоем столе, — вдруг вспомнила Лена.

Квартира у Глазкова двухкомнатная. В маленькой устроили спальню, а большая служила чем-то вроде гостиной. От второй Владимир Андреевич отхватил себе маленький кусочек у самого окна, отгородил ширмой и поставил письменный стол. С тех пор отгороженный уголок получил громкое название: «Папин кабинет». В этом кабинете занималась и Лена, потому что в большой комнате должен был быть всегда порядок. Круглый стол, застланный скатертью с махровыми кистями, являлся своего рода украшением. Посередине высилась изящная фарфоровая статуэтка балерины, и покидала она это видное место лишь во время праздничных обедов.

Лена занялась уборкой в ванне, а Владимир Андреевич, поужинав, ушел к себе в кабинет, зажег настольную лампу-грибок и взял письма. Первое было от тетки. Она писала:

«Милый племянник Володенька!

Совсем ты забыл меня, старуху. Приехал бы как-нибудь навестить. Варя вот тоже давно не была. Соскучилась я о вас, слов моих нету сказать об этом. Варенька обещалась на Октябрьский праздник. Приезжай и ты с Леной».

Писала плохо, каракулями.

Варя — дочь Василины. Она окончила театральное училище и получила назначение в Новосибирск. Там в областном театре работает актрисой. Ох, как противилась тетка Василина, как она не хотела, чтоб дочь стала «комедианткой»! А сейчас ничего, даже как бы довольна. Года два назад Варя снималась в кино. Фильм этот показывали в Кыштыме, и тетка ходила на него каждый день и водила с собой своих соседок.

Второе письмо было от пионеров той деревни, где в войну Глазкова скрывала от немцев тетка Марфа. Вот что писали пионеры:

«Уважаемый Владимир Андреевич!

Вам пишут пионеры семилетней школы. Возле нашей деревни есть братская могила. Директор школы Иван Петрович говорил нам, что во время Великой Отечественной войны здесь был сильный бой. В этом бою погибло много наших солдат и командиров. Но фамилии многих из них нам неизвестны. На пионерском сборе мы решили начать поиски, чтобы все знали, кто погиб в этом бою. На братской могиле стоит обелиск, вот мы и хотим написать на обелиске фамилии героев. Мы обращались во многие места и даже в Москву. В одном письме нам ответили, что в бою за нашу деревню погиб сержант Владимир Глазков. Мы хотели нанести Вашу фамилию на обелиск, но об этом узнала Марфа Ильинична. Она сказала, что Вы вовсе не погибли, а живы. Она показала нам Ваши письма и Вашу красноармейскую книжку. Марфа Ильинична говорит, что она забыла отдать Вам эту книжку, и теперь бережет ее, как память о Вас.

Пионеры нашего отряда просят написать о Ваших товарищах, которые погибли в этом бою».

Владимир Андреевич откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Много лет назад отгремела война, отдымили пожарища. Отстроились заново выжженные села, из руин, как в сказке, встали светлые белокаменные города, острые плуги запахали рвы и окопы. Пришло в жизнь новое поколение — жизнерадостное, красивое, устремленное вперед. Оно заполнило аудитории институтов, встало у станков, село за штурвалы, заняло место в солдатском строю. Уже взмыли в голубую высь мощные ракеты. Все обновилось, сбросило с себя старые, износившиеся одежды.

И все-таки нет-нет да где-нибудь аукнется прошлое, схватит за сердце воспоминаниями. А сильнее и памятнее прошлого, чем война, у Глазкова ничего не было, и не только у него, но и у всех его ровесников, у всех, кто наглотался порохового дыма, изнывал в тоске по дому, стонал от ран и от того, что терял друзей. По всей нашей многострадальной земле тут и там высятся островерхие строгие обелиски как памятники минувшего, как благородная дань живых погибшим в боях и умершим от ран. И есть такой памятник на воронежской земле, под которым лежал бы сейчас и он, Владимир Андреевич, если бы не тетка Марфа. Под тем памятником покоятся его боевые друзья… Друзья-товарищи…

Неслышно подошла Лена, положила ему руку на плечо, спросила:

— Ну, что пишут?

Вместо ответа он подал ей письмо пионеров. Она прочла и сказала:

— Надо написать им.

Он согласился.

— Надо.

— Пойдешь спать?

— Нет, Лена, я еще посижу, позанимаюсь, а ты иди, иди.

Когда она ушла, Владимир Андреевич достал дневник и записал:

«Сегодня объяснялся с девятым. Я ждал этого объяснения и боялся его. Но оно прошло буднично, без крика, хотя я готов был разорвать этого Липеца. Наступил на больное место. А ведь знаю, что парень проговорился случайно, что вовсе не хотел меня обидеть. Дома ожидало меня письмо от пионеров. Оно разбередило мое сердце, всколыхнуло давно минувшее. Минувшее…»

Владимир Андреевич воткнул ручку в держатель, подперев лоб ладонью левой руки, и задумался.

3. Минувшее

Оно вставало в памяти четко, немеркнуще и волновало каждый раз, как только он к нему возвращался.

В сорок втором году сержанта Владимира Глазкова тяжело ранило в бою. С раздробленной ногой и перебитой рукой очутился на вражеской территории и в беспамятстве истекал кровью. Но в плен не попал. Полуживого подобрала сержанта тетка Марфа из той самой деревни, за которую дрался батальон Глазкова. Жила она в маленькой, с подслеповатыми окнами избушке, чудом уцелевшей от огня и бомб. Очнулся Владимир на пятый день и ничего не мог понять и припомнить, от большой потери крови мутился разум. Тетка Марфа делала примочки из каких-то трав, поила горьким настоем, но ему делалось все хуже и хуже. Она не спала ночами, плакала, сердце у нее было доброе, и оплакивала не только этого горемычного солдата, но и сына, пропавшего без вести в первые дни войны. По утрам выходила во двор и долго вслушивалась в канонаду. Она ждала, что наши соберутся с силами, погонят фашистов так, что от них полетят ошметки. Но канонада удалялась и удалялась, а в одно ненастное утро совсем смолкла. Тогда надежды на скорое возвращение своих пропали, и тетка Марфа впала в отчаянье: солдат умирал на ее глазах. Она пошла с горя к соседу деду Игнату и рассказала ему все. Тот долго скручивал козью ножку, а еще дольше бил камнем о кресало, высекая искру на трут, чтоб прикурить, и молчал.