Мой век - [42]

Дорогой мой Марочка, очень меня радуют твои успехи, напиши, как справился с очередным 100-километровым походом. Я знаю, что ты у меня замечательный человек, труженик. Побольше бы таких преданных, честных, самоотверженных людей — и не знали бы тогда столько горя…

С весны 42-го года нам сделали постоянный выходной раз в неделю, чтобы мы ездили в поле, помогали колхозу. Идти до поля было 6 километров. Выходили утром часов в пять — летом в это время уже светло, солнце встает, птицы поют — и шли туда с песнями и шутками. Потом весь день поле пололи. А вот назад уже идти тяжело было, все молчали. Весь день согнутый по полю ходишь, а потом и распрямиться не можешь. Так и идешь назад не разогнувшись. А у меня тогда способности рассказчицы были, я умела сказки рассказывать — сейчас уже разучилась. Вот все идут, молчат, разогнуться не могут, поясница болит — я и говорю: «Давайте я вам сказку расскажу». Я тогда много сказок помнила, которые мне еще папа читал. Они говорят: «Расскажи». И я рассказала сказку «Дорожный товарищ». Есть такая сказка, про Йоханнеса — как он отца схоронил и пошел странствовать по свету. Закончила я рассказ, смотрю — уже все распрямились и дальше прямые пошли.

Осенью 42-го года у меня началось обострение язвы. Прихожу в столовую, а есть не могу. Как раз недавно диетстоловую открыли, и при ней диетврач работал. Ну, я к нему и пошла. «Что с вами?» — говорит. Я отвечаю: «Желудок болит, есть не могу». — «А диагноз свой знаете?» — «У меня язва». — «А как вас лечат?» — «Атропин дают». Врач взяла, достала банку, рюмочку и налила прозрачную жидкость. «Пейте», — говорит. Я смотрю, удивляюсь: обычно мне атропина несколько капель давали — ну, думаю, может, у нее разведенный, не могу же я врачу указывать. Взяла рюмку и залпом выпила. Тут со мной такое было, что я никогда в жизни не испытывала: дыхание перехватило, удушье, дышать не могу, слюну проглотить не могу. Хотела ей сказать и не смогла. Встала и пошла. Иду по заводу, шатаюсь, мужики на меня пальцем показывают: «Смотри, как нализалась, — где только достала!» Еле-еле дошла до медпункта, где мой знакомый врач работала. Вообще-то она патологоанатом, но работала терапевтом. Она посмотрела на меня и говорит: «Что с вами, Геда Семеновна? У вас зрачки расширенные». Уложила меня на кушетку. Говорит: «Геда Семеновна, у вас ужасное отравление». Пролежала я у нее целый день, она врач хороший, выправила меня. Такой вот медицинский персонал на заводе работал.

Геда — Марку

12 ноября 1942 г.

Любимый мой! Невеселые думы навевает осенний ветер. Хмурится небо, плачет. Последние дни октября были исключительно солнечными, а сейчас время берет свое. Мало тепла мы видели, а радости и того меньше. Все ждем ее… Ночевала вчера у Миши, Рая пришла поздно, а на работу мы с Мишей уехали рано — так с Раей и не поговорили. После работы спешила домой — думала, пришло письмо от тебя. Но — увы. Девочка Мишина, Люба, ходит в школу, живет нормально. У них дома я вспоминаю, что есть на свете семья, кровати, обеды. Миша и Рая очень хорошо ко мне относятся. Стараюсь бывать у них пореже — зачем бередить сердце.

К празднику получила стахановский паек на 68 рублей, 10 кило картошки, 100 грамм какао, спички, 400 грамм сахара, столько же рыбы, макароны, пачку табаку. Для начальства пайки были во много раз богаче. Три человека в отделе получили «начальскую» подачку с богатого стола — неприятный осадок остался перед товарищами. Приходится подавлять свои чувства. Но я рада, что смогу послать детям сахара и какао…

В 42-м году завод построили и приступили к строительству социального поселка.

Детей я не видела год — как в декабре 41-го года отвезла, так весь 42-й год и не виделись. Как туда доберешься? Только письма от воспитательниц получала. Тогда люди ответственные были, и воспитательница мне подробно писала, как дети растут, как себя ведут. Постепенно у меня завязалась переписка с одной из воспитательниц — Глафирой Ивановной, и мы иногда добавляли в письма слова про себя.

Воспитательница Глафира Ивановна — Геде

15 декабря 1942 г.

Здравствуйте, т. Розина.

Вчера получили Ваше письмо. Толя и Вадик здоровы, играют вместе с ребятами, вполне влились в детский коллектив. Когда я получила ваше письмо, я пошла к Вадику в группу и сказала, что мама прислала письмо и просит его поцеловать, и когда я его поцеловала в щечку, он весь покраснел, подошел к ребятам и — слышу — говорит: меня Глафира Ивановна поцеловала, и показывал щечку…

Теперь относительно нашего жития здесь.

У вас плохо, но лучше, чем наша глушь, ведь вы знаете хорошо, где мы живем, это можно прожить месяц, два, но если знать, что нам предстоит еще долгие месяцы пробыть здесь, то становится очень тоскливо, и напрасно вы думаете, что у меня есть кто-нибудь из родных в Куйбышеве, нет там у меня никого, а все остались в Москве и за Москвой. А тут еще получила известие, что умерла моя мать, которую я оставила здоровой, и тяжело очень, что я не смогла ее увидеть в последний раз, да и неизвестно, что еще мне готовится впереди, и здесь нет никакого успокоения — кусты и поле, кусты и поле, и бесконечные метели. Ну, до свидания, ребята вас крепко-крепко целуют, они, конечно, не чувствуют такой пустоты, и смех и крики наполняют наш дом с утра до вечера.