Мой Уитмен - [40]

Толстого это стихотворение, несомненно, привлекло своим призывом к безграничной любви, которая придаст человечеству несокрушимую силу:

Приснился мне город, который нельзя одолеть, хотя бы напали на него все страны вселенной,

Мне снилось, что это был город Друзей, какого еще никогда не бывало,

И превыше всего в этом городе крепкая ценилась любовь…

Конечно, это одно из наиболее «толстовских» стихотворений Уитмена. Должно быть, такие стихи и имел в виду Коллиз, когда посылал Толстому книгу своего любимого автора.

Вслед за этим Льва Николаевича заинтересовали стихи, которые совершенно далеки от Толстого-моралиста, но близки Толстому-художнику:

Читая книгу, биографию прославленную,

И это (говорю я) зовется у автора человеческой жизнью?

Так, когда я умру, кто-нибудь и мою опишет жизнь?

(Будто кто по-настоящему знает что-нибудь о жизни моей…)

(«Читая книгу»)

Для меня несомненно, что именно об этом стихотворении Толстой тогда же записал в дневнике от 27 октября 1889 года:

«Читал опять присланного мне Уолта Уитмена. Много напыщенного, пустого; но кое-что уже я нашел хорошего, например, „Биография писателя“. Биограф знает писателя и описывает его! Да я сам не знаю себя, понятия не имею. Во всю длинную жизнь свою, только изредка, изредка кое-что из меня виделось мне».

В последних строках этой записи дан пересказ вышеприведенного стихотворения Уолта Уитмена.

Дальше Толстой отчеркнул стихотворение «Европа»:

Вдруг из затхлой и сонной берлоги…

Возможно, что в этом революционном стихотворении его больше всего привлекли те строки, где с таким сочувствием говорится о раскрепощенном народе, по-толстовски отказавшемся от мести врагам:

Народ, захвативший власть, не отомстил никому…

Вообще Толстой отчеркивал те произведения Уитмена, где находил свои собственные чувства и мысли.

В стихотворении «Я не доступен тревогам» («Ме Imperturbe») он опять-таки увидел свою излюбленную мысль о независимости души человеческой от каких бы то ни было внешних событий и отчеркнул те строки, где эта мысль выражена с наибольшей рельефностью:

Где бы ни шла моя жизнь, — о, быть бы мне всегда в равновесии, готовым ко всяким случайностям,

Чтобы встретить лицом к лицу ночь, ураганы, голод, насмешки, удары, несчастья,

Как встречают их деревья и животные.

Эти строки не могли не быть родственно близки писателю, который в огромную семью своих героев ввел и старый дуб, учивший мудрости князя Андрея, и кобылу Фру-Фру, и Холстомера, и то дерево, что рубят в «Трех смертях», и упрямо-живучий репейник, напомнивший ему судьбу Хаджи-Мурата. Кое-кого из этих животных и растений Толстой ставил в пример людям. Это тоже приближало его к Уитмену, который в «Песне о себе» говорил о животных:

…они мне сродни, и я готов принять их,

Знаменья есть у них, что они — это я…

Разочарованных нет между ними, нет одержимых бессмысленной страстью к наживе,

Никто ни перед кем не преклоняет колен, не чтит подобных себе, тех, что жили за тысячу лет.

Замечательно, что, хотя Толстой в то время работал над «Крейцеровой сонатой» и проблема половых отношений волновала его с особенной силой, сексуальные стихотворения Уитмена, насколько можно судить по тому экземпляру «Листьев травы», который был в руках у Толстого, не заинтересовали Льва Николаевича. В цикле «Дети Адама» не отчеркнута ни одна строка. Зато с несомненным сочувствием он отметил такое стихотворение Уитмена:

О вере, о покорности, о преданности;

Я стою в стороне и смотрю, и меня глубоко изумляет,

Что тысячи тысяч людей идут за такими людьми, которые не верят в людей.

(«Мысль»)

Есть основания думать, что Толстой имеет в виду именно вышеприведенные стихи Уолта Уитмена, когда пишет в своем дневнике, что нашел в его книге «кое-что хорошее».

Это «хорошее» он считал полезным сообщить и русским читателям. Через несколько месяцев (21–22 июня 1890 года) он послал «Листья травы» толстовцу Льву Никифорову, бывшему нечаевцу (переводившему для «Посредника» Мопассана, Рескина, Мадзини), рекомендуя произведения Уитмена в таких выражениях: «…книжечка весьма оригинального и смелого поэта Уолта Уитмена. Он в Европе очень известен, у нас его почти не знают. И статья о нем с выборкой переведенных его стихотворений будет, я думаю, принята всяким журналом („Русской мыслью“, я уверен, — тоже могу написать)…»

Возможно, что Толстой хотел, чтобы главным образом были переведены именно те стихи, которые он отметил карандашом в посылаемом им экземпляре. Может быть, он для того и отмечал эти стихи, чтобы их перевел Лев Никифоров.

Во всяком случае, ясно, что отношение к Уитмену было у него в ту пору далеко не враждебное. Он признавал и оригинальность и смелость американского поэта и считал необходимым (как в свое время Тургенев) пропагандировать его произведения в русской печати. Но стихам Уитмена не довелось появиться в России. Это была третья попытка познакомить с ним русских читателей, и она осталась такой же бесплодной, как и две предыдущие.

В 1894 году — через два года после смерти Уитмена — одна американская писательница, Элизабет Портер Гоулд (Gould), прислала Толстому из Бостона составленный ею сборник под претенциозным заглавием: «Жемчужины из Уолта Уитмена» (Филадельфия, 1889).