Мой тайный мир - [71]

— Знаешь, Стюарт, — ответила я, в полной мере отдавая себе отчет в том, что только что услышала. — Если кто-то и сможет делать прививки Блюбелл, так только я. Ну, а если ничего не выйдет, придется усыплять.

— Заберешь ее, когда у меня все будет готово. Я подготовлю все антибиотики и инструкции. Но в любом случае, Паулина, помни об осторожности! — предостерег меня Стюарт.

— Милая Блю, — сказала я, когда привезла барсучиху назад и поместила в загон-«лечебницу», — Что же мне с тобой делать?!

Барсучиха, как всегда, подошла и положила голову на колени, но я поняла, что она уже не доверяет мне так, как раньше. Поглаживая ей головку, я думала о будущем.

Я делала ей уколы в течение трех недель ежедневно, и самым тяжелым днем был первый. Она, дрожа, забилась в один угол, понимая, что я собираюсь что-то делать с нею, а я, дрожа, — в другой, не понимая, что она хочет сделать со мной. Прежде я угощала ее сливочными пирожными, и благодаря этому она позволяла делать себе инъекции; но теперь ее доверие ко мне было утеряно, и мне пришлось накрыть ее одеялом, чтобы ввести лекарство. Когда я убрала одеяло, Блюбелл — в первую секунду — хотела броситься на меня, но расслабилась и улеглась на своей постели. Она не могла понять, почему ей так трудно дышится и вообще все требует больших усилий.

Тем не менее мало-помалу мы восстановили доверие друг к другу. Я делала уколы, чистила загон и никого к ней не подпускала. В результате лечения ей снова стало получше, да и аппетит оставался зверский. Стюарт посоветовал мне кормить ее до отвала; еду для нее я хранила в ящике для мороженого, так она иной раз умудрялась слопать за день целый ящик. По прошествии какого-то времени мне стало казаться, что дела пошли на поправку. Стюарт объяснил, что при легочных инфекциях не меньший ущерб наносится в процессе выздоровления при рубцевании мягких тканей, чем при самой болезни. Требовалось запастись терпением — и ей и мне.

Кэткин — может быть, потому, что Блюбелл неведомо куда пропала — нашла способ удирать, и по вечерам мы часто видели ее на лужайке. Если никто не обращал не нее внимания, она приходила под утро к рукотворному гнезду, садилась возле двери и ждала, чтобы ей открыли. Ну не плутовка ли?

…После трехнедельного курса инъекций и заключительного рентгеновского обследования забрезжили надежды на исцеление, и я вернула Блюбелл в рукотворное гнездо. Теперь, когда она снова стала связующим звеном между нами и барсуками, мы решили открыть ворота и предоставить им свободу.

Очень радостно мне было видеть после стольких тревог и трудов, как Кэткин крутится вокруг меня, а Блюбелл снова резвится и гоняется за нами! Туманными сентябрьскими вечерами я наблюдала только силуэты других барсуков, охотившихся возле линии кустарников, но уже не подходивших ко мне так доверчиво, как Блюбелл и Кэткин; тем не менее они по-прежнему считали ферму родным домом.

Гнездо, которое Блюбелл выкопала для себя в саду, было существенно расширено, и барсучье семейство жило то в рукотворном гнезде, то в настоящем. Тропки, ведущие к этому последнему от ближайшего амбара, оказались усыпанными соломой — это барсуки таскали ее себе для постели, заодно утверждаясь в правах хозяев территории. Теперь я снова могла гулять в окрестностях фермы в сопровождении моей милой Блюбелл и Кэткин. Как я была счастлива!

Тем временем поступил еще один сигнал, позвавший нас с Дереком в путь: звонили с соседней фермы, где нашли покалеченного барсука. Его пока поместили в сарае, за небольшой дощатой загородкой. Отловить барсука в его временном убежище оказалось несложно: из-за ран животное совсем обессилело. Мы привезли его к себе на ферму, поместили в «больничную палату», и Дерек бросился звонить ветеринару: пусть решает, что с ним делать. Глядя в окошко, я увидела у него на ноге страшную рану, полученную в борьбе за территориальные владения. Рана так и кишела личинками. Измотанный и истерзанный барсук двинулся под свет лампы и повернул ко мне морду. В первый раз в жизни я как следует вгляделась в его лицо (если так можно сказать о звере!). Шрам на носу и розовые крапинки говорили о том, что передо мной не кто иной, как Достопочтенный Барсук. Эх я, старая копченая селедка! Столько вложила в него сил и души, берегла его, пока стояла засуха, — и ради чего? Чтобы снова обречь его на физические страдания и на боль, ведомую всякому изгою, будь он зверем или человеком?! Мы повезли барсука к ветеринару — в последний путь, и всю дорогу я кляла себя за то, что обрекла животное на муки. Кто я такая, что вообразила, будто могу пересилить природу?

…Прошло всего несколько дней, и как-то вечером я отлучилась по делам — прихожу, а у моего порога сумка. Я уже почти догадывалась, что там. Люди иногда приносят нам найденных на дороге мертвых барсуков. Мы расстегнули сумку — точно, мертвый барсук, точнее, барсучиха, засунутая головой вниз. Она была еще теплая, значит, погибла только что. Я вытащила труп — и увидела удивительную по красоте юную головку… Хотя смерть зверей — неизбежная составляющая моего жизненного пути, к ней никогда не привыкнешь. Но эту головку я узнала сразу же. Это была моя Кэткин! Ее сшибла машина совсем неподалеку от фермы. Как мало суждено ей было прожить на свете…